бриолина в мои кудри. — Готов? — прошептал он. Я не понял. — Ну да, готов. — Отлично!
Мы отправились на кухню и произвели немалое впечатление на маму и Болетту, в майках и шортах, унавоженные лосьоном, и вообще, у нас был тот ещё видок в то воскресное утро в конце мая, в час столь ранний, что мир вокруг ещё дремал, и сквозь завесу дикого винограда, занавешивавшего окна как гардины, сотканные из листвы, казался тихим и изумрудным. Отец уронил чашку и захохотал так, что жёлтый костюм задрался на животе и обнажил пупок, похожий на кратер на неизвестной толстопузой планете. Когда эта планета предстала нашему взору, Болетта вскочила, зажмурилась и замахала руками. — Парни, напомаживаться будем на банкет! — заорал отец. — На соревнованиях марафет не нужен! — Банкет? — переспросил я. Отец долго качал головой, а потом спросил: — Вам доводилось слышать о спортивном соревновании, не закончившемся банкетом? — Отец вправил пупок поглубже на место и огляделся. — Мне — нет. Поэтому я заказал на вечер столик на пятерых не где-нибудь, а в «Гранде». Если Болетта не собралась на Северный полюс, конечно. — Пиво найдётся и в «Гранде», — сказала мама и хитро улыбнулась нам, это было так здорово, что она со смехом прошлась насчёт Болеттиного пива, значит, у неё хорошее настроение, она полна кротости и мягкости и в данную секунду, позабыв обо всех каверзах жизни, возможно, счастлива, расслабилась и просто живёт этим мгновением, ни о чём не тревожась; я и не помнил, когда в последний раз видел её такой, наверно, утром в день визита Педера. Болетта открыла глаза, но не села на место: — Там пиво не такое холодное, — твёрдо заявила она. Отец посмотрел на неё добро и дружелюбно: — Зато его подают в бутылках вышколенные официанты. Сядь, посиди с нами, дорогая Болетта. — Только если ты прикроешь пуп этим кошмарным костюмом! — Слово джентльмена! — засмеялся отец. Болетта нехотя села, как можно дальше от отца, но недалеко, поскольку кухня у нас была маленькая, а отец занимал большую её часть. Как выяснилось, он не пустил сегодня на самотёк ни одной мелочи. — Метание диска начинается с завтрака! — Оказалось, он посоветовался с домоуправом Бангом, бывшим чемпионом в тройном прыжке, и выведал, что великий Аудун Бойсен перед важными соревнованиями съедал два бутерброда с печёночным паштетом, три таблетки ламинарии и одну ложку измельчённой муки из водорослей, потому что для победы чертовски важно, не переедая, насытить организм всеми необходимыми микроэлементами. Морская растительность оказалась не особо аппетитной на вкус. Вроде резинового мешка для физкультурной формы. Но Фред проглотил свою порцию и бровью не повёл. Я сразу заметил, что мама обратила внимание на подозрительную сговорчивость Фреда, удивилась, встревожилась, заподозрила неладное и снова пожухла, насторожась. — Разве Аудун Бойсен не бегун? — спросил я. Отец вытаращился на меня: — Конечно бегун, Барнум. Самый сильный в мире. — Но диск он не метает? — Отец покачал головой, обескураженный моей дремучей неосведомлённостью, и пододвинул мне последнюю таблетку ламинарии. — Барнум, чем бы ты ни занимался, хоть метанием диска, хоть бегом, хоть тройным прыжком, будь ты ковёрным на манеже или воздушным гимнастом, силы ты черпаешь из одного и того же источника. — Он замолчал, тяжело дыша скособоченным носом. Опустил глаза, от воспоминаний, от весомости и торжественности момента они округлились. Я проглотил таблетку и спросил: — Откуда? — Из сердца, Барнум, — ответил он по-прежнему еле слышно. — Силы ты черпаешь из сердца. — И, утирая слёзы, он обвёл нас взглядом. — Слоновий волос, — прошептал он. — Самая редкостная редкость. Я нашёл его здесь. — Он обнял маму и притянул её к себе. Фред потерял терпение: — Разве нам не пора? — Отец тут же вскочил: — Мы ушли! Мысленно я уже олимпиец! — Он поспешил за Фредом в прихожую. Я оглянулся на маму. — А вы с нами не идёте? — Она улыбнулась, но совсем другой улыбкой, мимолётной, нервной, скользнувшей по лицу, как ветер. — Мы не будем мешать мужским играм, — ответила она, наливая питьё в термос. — К тому же нам надо навести на себя красоту к банкету, — шепнула Болетта. — У пожилых дам на это уходит уйма времени.
Фред с отцом уже звали меня. — Беги, — сказала мама тихо, так что только я расслышал. — Беги. — Болетта закурила. Я бросился за мужчинами. Огец показал на мои ноги: — Барнум, ты собираешься метать диск в туфлях? — Фред стоял у двери. На нём были белые теннисные тапки. Они сияли белизной. Шнурки напоминали цветки. Тут я увидел, что отец прячет что-то за спиной. — Или ты думал выступать в твоих танцевальных туфлях? — Я покачал головой. Отец засмеялся и вынул из-за спины ещё одну пару теннисных тапок. Таких же новёхоньких и белоснежных. Я сел на пол и переобулся, знаете, я до сих пор помню рифлёные подошвы, блестящие металлические ободки дырок шнуровки, мягкую резину на пятках, когда я встал в них, это было всё равно что парить по воздуху. Отец положил одну руку на плечо мне, а другую — Фреду и притянул поближе к себе нас, двух сводных братьев. — Был у меня друг, — заговорил отец. — Давным-давно, когда я ещё работал в цирке. Мы прозвали его Красным Дьяволом. Он сорвался с трапеции и погиб. И знаете почему? Потому что на нём были неправильные ботинки. — Отец вздохнул: — Придёт время, мальчики, вы меня поймёте. Но оно придёт не скоро. — Сам он был в своих чёрных туфлях. В жёлтом тренировочном костюме и чёрных туфлях. — Ну, вперёд, — дал отмашку отец.
Мне досталось нести диск. Он лежал в авоське с ручками. Фред тащил рюкзак. В таком порядке мы выступили курсом на «Бишлет» ранним утром того дня — последнего воскресенья мая. Мама с Болеттой махали в окно, мы помахали в ответ, но я нет, у меня руки были заняты диском. Отец обернулся ко мне и спросил: — Барнум, не тяжело? — Нет, — ответил я, — всего полтора килограмма. — Фред вполголоса хохотнул у меня за спиной. — Совершенно верно! Чтобы добиться большего, начинать надо с малого. — Шире шаг! — скомандовал отец. Деревья застилала зелень. Улицы застилал свет. А город — тишина. Вдруг, как по свистку, взмыли в воздух голуби со всех крыш, и через полсекунды ударили в церквях колокола. Отец опять оглянулся: — Пойдём на службу или на «Бишлет»? — Фред ответил мне в спину: — «Бишлет». — Мы засмеялись, один за другим, и пошли на «Бишлет». Впереди отец, замыкающим Фред, посерёдке я с диском в авоське с ручками, а навстречу нам нарядные люди, с псалтырями и зонтиками, и отец — в тесном жёлтом тренировочном костюме и светлых перчатках — учтиво раскланивается с ними, здороваясь, и даёт им дорогу на крутой горке от писсуара до церкви. Наконец дошли. Гул колоколов угас. Птицы опустились на крыши, также разом. У отца оказался ключ от северного входа. Он отпер. Вошёл. Я шагнул за ним, следом Фред, потом стукнула тяжёлая железная калитка. Мы очутились в коридоре. Отец шёл медленно. У стены лежала газета. Ветер листал её. Палочка эскимо. Пивная крышка. Повеяло холодом. Мы словно бы уходили всё дальше и дальше в холодную тьму. Мне захотелось повернуть назад. Но я остался с ними. А когда мы вышли из коридора, то прямо остолбенели, все трое. Перед нами лежал стадион. Пустые трибуны, плешивая трава и купол неба. Весь стадион был наш, но и всё солнце стеклось к нам сюда, в огромную бетонную яму. Шаги наши отдавались эхом, а слов мы пока не произносили, но тут отец обнял нас, от чего Фреда передёрнуло, такой быстрый сильный толчок, от чего, в свою очередь, вздрогнула отцова искалеченная рука на моей спине, и отец вымолвил одно только слово: — Рай! — Слово сорвалось с места, полетело по беговой дорожке, 400-метровке, и в секунду примчалось назад, чуть растянувшись, словно его скандировали трибуны: «Ра-й! Ра-й! Ра-й!». Потом всё стихло. Вслед за отцом мы вышли на поле. Он остановился у круга сухой земли. — Вот, — сказал он и ткнул пальцем. — Здесь. — Я подал ему авоську с диском. Он положил её на траву рядом с кругом, в который нам предстояло встать. Потом вытащил из рюкзачка рулетку, серебряную. Он был уже весь в поту. Отёр лоб свободной рукой и улыбнулся. — Видите? — спросил он и развернул перед нами рулетку до упора. Мы кивнули. — Фред, можешь прочесть вслух последнюю цифру? — Фред сощурился, приник поближе и ответил: — Три метра. — Отец перевернул рулетку другой стороной и спросил меня: — Барнум, а теперь, какая цифра последняя? — Я заслонил ладонью глаза от солнца. — Два метра, — сказал я. Отец улыбнулся и не торопясь, глядя на нас, смотал рулетку. —
