бутылку. — Ни к чему напоминать мне о былых катастрофах в такой день, как этот, — тихо говорит он. Кручина ждёт с пустым стаканом. — Как мне помнится, первый палец ты потерял без всякой катастрофы, — говорит он. — Остальных я лишился в войну, — шепчет Арнольд Нильсен и до краёв наполняет стакан Кручины, чтоб только он замолчал. Но нет, вино совсем развязывает ему язык. — Да, по крайней мере, для нашей братии война таки обернулась катастрофой, — вздыхает он. — А чего ты не привёз своего второго парня? — Арнольд Нильсен закрывает глаза. Тут все знают в основном всё. Он прислушивается к ветру. Пугается: неужто стихает? Нет, вон как полощет флаги, ветра не занимать, он им покажет. Он дружески обнимает Кручину за плечи: — Первый — сын моей жены. И за ним отлично присматривает моя дражайшая тёща. — Так твоя жена уже ходила замуж? — уточняет Кручина. Арнольд Нильсен качает головой: — Должен тебе сказать, сосед, что тёща моя, она не так просто тёща. Она командует главным телеграфом в Осло, и только благодаря ей вы можете чесать языками по телефону. — Он хохочет над собственными словами, а мужики уже поснимали пиджаки и потянулись в сторону женской компании. Вера встаёт и укладывает меня в коляску. Я измучен девчонками, которым непременно надо сунуть руку в мои локоны, уже тогда кудрявившиеся от уха до уха, как скромный нимб. — Я думал, дамы из благородных в городе не работают, — настырничает Кручина. Арнольду Нильсену даже жалко его. — Век живи, век учись, соседушка, — говорит он. Но Кручина не думает сдаваться. От вина у его любопытства открылось второе дыхание, а в голове ожила энциклопедия сплетен. — Наверно, и тесть твой большая шишка? — спрашивает он. Вера поворачивается к ним, и Арнольд Нильсен не успевает упредить её. Она со своей честностью опережает его. — Отца у меня нет, — громко, во всеуслышанье говорит Вера. Сколько-то секунд висит тишина. Стаканы снова пусты. Арнольд Нильсен наполняет их и разбивает тишину. — Я в доме — единственный мужчина, — смеётся он. Кручина скрючивается над стаканом: — Пустили козла в огород! — Видно, у отца потемнело в глазах. И он сжатым кулаком саданул Кручину в висок, раздался треск, но раскрошилась не бедная голова докучного старика, а деревянные пальцы Арнольда Нильсена, они разломились внутри, в перчатке, и прежде, чем Кручина упал на пол, отец успел подхватить его, точно и не было никакого удара, точно рука отвела удар обратно, и женщины даже не успели закричать. — А Верина бабушка была знаменитой актрисой, родом из Дании, — продолжает Арнольд Нильсен, посильнее натягивая перчатку. — Но вы-то, наверно, её не знаете. — Никто не отвечает, все потрясены и молчат. Арнольд Нильсен протяжно вздыхает. — Так я и думал. Во времена немого кино она была звездой вселенского масштаба, неподражаемая на экране, её лицо говорило на всех языках! — Он щедро наливает Кручине, кладёт руку ему на плечо и обводит всех взглядом. — Она была замужем за знаменитым датским первооткрывателем и спасателем Вильхельмом Эбсеном. Ну его-то вы знаете? — Мужики переглядываются и на всякий случай кивают. Но потом служка всё же прочищает горло и спрашивает: — А открыл он чего? — Арнольд Нильсен отстраняется от Кручины. — Не стану утверждать, что он прямо открыл Гренландию. Но его отправили туда, во льды, на выручку Андре. Обратно из белого безмолвия он не вернулся, погиб там, надо полагать. — Арнольд Нильсен обнимает маму и долго целует её. А потом выходит наружу, садится отдохнуть у флагштока и возится там со своими пальцами, приводит их в порядок. Старый пастор, на которого немедленно тоже нападает неодолимая охота подышать воздухом, пристраивается рядом. — Возвращаться всегда нелегко, — говорит он. — Нелегко, — откликается Арнольд. — Или ты приезжаешь слишком рано. Или слишком поздно. — Старый пастор кивает. — Лучше так, чем никак, — шепчет он. Они замолкают. В Доме рыбака гудит праздник. Доносится музыка и топот. Две женщины несут пироги, каждая свой. За ними увязывается малышня и клянчит кусок на всех. Вдруг все флаги опадают. Но вскоре ветер снова раздувает их. — Вы добрый человек, — говорит Арнольд Нильсен. — Вы были добры и ко мне, и к остальным. — Я не хуже других и не лучше, — мямлит Старый пастор. — Я считаю, что вы лучше многих. Вы купили открытку у Патурсона и не удерживали меня, когда я захотел сбежать отсюда. И вы окрестили моего сына. — Пастор опускает глаза. — Хорошие поступки не всегда кончаются добром, — бормочет он. Арнольду Нильсену некогда подумать над сказанным. Он выпаливает: — Я хочу попросить вас о новом одолжении. — Старый пастор кивает выжидающе. Арнольд Нильсен закрывает глаза. — Отпустите мне грехи, пастор, — шепчет он. — Какие? — Арнольд Нильсен молча отворачивается. Старый пастор вздыхает и спрашивает: — Тебя гнетёт, что ты покинул родителей? — Арнольд Нильсен качает головой. — Отпустите мне всё, в чём я виноват. — Старый пастор подвигается ближе: — Я обязан знать, какие прегрешения Богу предстоит простить тебе. Он очень скрупулёзен в таких вещах. — Такой оборот разговора повергает Арнольда в возмущение, чуть не в ярость. Он кричит: — Ответьте мне тогда, Бог прощает всё? — Старый пастор берёт Арнольда за руку и вздрагивает, почувствовав, как болтаются обломки пальцев. — Да, — шепчет он. — Бог прощает всё. — Арнольд Нильсен отнимает руку. — Спасибо. Это я и хотел знать. — Тут на лестнице появляется Вера с коляской и смотрит на них. За ней маячит насупленный Кручина. Арнольд машет им: иду. Но Старый пастор задерживает его: — Помни, Богу любо, когда мы для начала просим прощения у людей! — шепчет он. Отец подходит к заждавшейся матери. От ветра, спирта, моего имени и всего, что сказал Старый пастор, он стоит перед ней как пьяный. — Что стряслось? — спрашивает мать и проводит рукой по его рубашке. Отец мнётся, её пальцы гладят рубашку, он чувствует их, он колеблется, набирает воздуха — и отворачивается к Кручине: — Прости, что я ударил тебя, — говорит он. — Не знаю, чего рука потянулась. — Кручина косится в сторону и трёт лоб. — Хорошо, у тебя пальцы деревянные, — бурчит он. — А то повесил бы грех на душу. — Нильсен засмеивает последние слова. — Давай сюда самых крепких мужиков! — распоряжается он. — Мою коробку надо переправить на остров Веддёй! — Кручина мгновенно забывает, что избит почти до смерти, бегом кидается к мужикам, расторопно вербует заказанную команду, и вот все уже сгрудились на причале и наблюдают, как таинственный короб перегружают на почтовое судно и везут через пролив к отвесной зелёной горе, выставившей хребет из прибоя. Всё население острова устремляется следом, такого оживлённого движения в проливе не было с пятнадцатого года, с того знаменитого зимнего лова. Но Арнольд Нильсен нервничает, стоя на носу. Ветер слабеет. Мельчает. Можно раскурить сигарету, и спичка не погаснет. Наконец они пристают к берегу, и пятеро здоровяков прут короб на самый верх, и когда они наконец доставляют его туда, солнце лежит у самого горизонта в патине облаков и света. Трава мягкая и тяжёлая. Птицы взмывают со скал с белым криком. Женщины со Старым пастором остаются стоять внизу, в отливе и с тревогой следят за своими не твёрдыми на ноги мужчинами. Но меня мать поднимает на вершину, она карабкается на самую верхотуру со мной на руках, и даже Кручина другими глазами смотрит сейчас на эту горожанку, избалованную тротуарами да перилами, а Арнольд Нильсен гордится ею, и в этой редкостной гордости такое любование, хоть плачь от счастья, но нет, вместо плача он заливается громким хохотом. Ветер снова на его стороне. Просто он играет с ним в кошки-мышки, дразнит того, кто однажды на этом самом месте поклялся стать продавцом этого самого ветра, который дует сейчас прямо в лицо. Восхождение окончено. Мужчины чокаются. Час настал. Арнольд Нильсен подходит к ящику, он наслаждается этими секундами, он смотрит вниз, на женщин, они машут ему, всё те же женщины за вычетом Авроры, и тёмное межвременье словно тонет в мягкости и примирительности момента, вслед за которым Арнольд Нильсен отваливает одну стенку и являет взору островитян конструкцию, подобную которой никто не видывал сроду. Это нечто вроде лесов с крыльями или пугала с колесом лопастей наверху. Мужчины подходят ближе. Они молчат. Дивятся. К ним поворачивается Арнольд Нильсен. Никто по- прежнему не издаёт ни звука. Поодаль, в траве, сидит мать, и думать позабыв о том, что портит платье. Она тоже молчит и качает меня на руках, я не сплю, я одурел, всё это слишком велико для моих глаз, но я часто задаюсь вопросом, не могло ли это видение отца, стоящего на кромке зелёного плато подле загадочного уродца, отпечататься тенью на радужке воспоминаний, иначе почему отца я неизменно представляю себе застывшим на вершине Веддёй в предвкушении победы, которую он так и не сорвал? В дело вступает Кручина: — А чего это за голубятня? — Отец обводит всех взглядом, одного за одним. — Это ветряк, — сообщает он. И снова мучительно вглядывается в горизонт и солнце, вбившее в воду столб, но это не обман зрения и не белая горячка: воздух не колышется. На море ни морщинки. Даже птицы недоумевают. Впервые на людской памяти на Рёсте безветренно. Арнольд Нильсен ждёт, что ветер вот-вот переменится. А он и не думает. Крылья ветряка стоят как влитые. Заскучав, спускаются вниз мужики. Только мать остаётся с отцом, она да я. Она сидит, притулившись к отцу, над обрывом на острове Веддёй рядом с замершей ветряной мельницей. Они видят, как отходят лодки: мужики в пустом свете ночи развозят по домам своих баб. А двое на юру сидят не разговаривая. Ждут ветра. Он не поднимается. Мать кладёт голову на плечо Арнольда Нильсена, и я тёшу себя мыслью, что она счастлива в этот миг, она в другом мире, а я у неё на руках пускаю пузыри и мечтаю.