Адом у меня будет большой город, а Беатриче станет гидом турбюро. — Интересно. — Бенте Сюнт вернула сигарету на место и поднялась. — Пожалуй, мне хватит, — сказала она. Я продолжал сидеть в её тени много спустя после её ухода. Внезапно кто-то запыхтел мне в затылок. Я обернулся с мыслью, что здесь Флеминг Брант, монтажёр, я только что видел, как он прошёл через комнату с ржавыми граблями в руках, это видение сопровождает меня по жизни. Но за спиной стоял Арне Скоуэн. Он нагнулся поближе. — Никогда не рассказывай о том, что ещё не написано, — шепнул он. — А то ничего не получится. — И я вспомнил, что слышал нечто подобное раньше, мама Педера наказывала мне то же самое много лет назад. Не говори, а то не напишется. Теперь я пошёл в уборную и выпил коньяку. На выходе меня поджидала драматург. — Рамочную историю убираем, — сказала она. — Целиком? — Это новшество пахнет нафталином, Барнум. Убираем. — Она пила шампанское большими глотками. Но не пьянела. Похоже, алкоголь оказывал на неё обратное действие. Она трезвела прямо на глазах, или это я пьянел. — Но в рамочной истории вся соль. — Соль? — Я хочу показать, что жизнь — то же кино. А крутит его механик Бог. — А почему Бог не режиссёр? — Мне кажется, механик подходит больше. — Драматург посмотрела на меня так, как смотрят на глупого и беспомощного ребёнка: — Лучше б ты подумал о том, кто в истории злодей. — Злодей? — Кто он: школьный врач, хуторянин или мальчишка? Ты должен изъясняться понятно, Барнум. — На это я не нашёлся что ответить. — Ладно, я могу убрать рамочную историю, — промямлил я. И наполнил свой бокал. Драматургесса улыбнулась: — К тому же пользоваться собственным именем — это чересчур, правда же? — Какая разница, если фильм не будут снимать? — спросил я с тайной надеждой, что теперь она почувствует страшные угрызения совести. Но не тут-то было. — Наше дело — довести сценарий до ума. В любом случае, — ответила она.

На обратном пути я сидел сзади, а мои гордились мной не в пример меньше прежнего. Вивиан молчала, маму всё ещё мучило беспокойство. — Как ты мог написать такое? — прошептала она. — Что ты имеешь в виду? — Мама не осмелилась сказать такое вслух: — Что на том хуторе происходили вещи такого рода? — На переднем сиденье проснулась Болетта. — Не мешай мальчику сочинять в своё удовольствие! — Но мама не сдавалась: — Он не имеет права клеветать! — Она обернулась ко мне. — Тебе ж ведь было хорошо на хуторе, правда? — Вдруг я почувствовал, что безмерно устал. Второй раз за день мне померещился Флеминг Брант, он стоял на углу, опершись на грабли, и глядел нам вслед. — Это всё не играет никакой роли, — сказал я. — Фильма всё равно не будет. — Вивиан сжала мою руку: — Фильма не будет? — Никогда. Директор сказал, что фильмом это не станет никогда. — Мама взяла меня за другую руку. — Слава Богу! — сказала она.

Чек я обналичил в банке на Майорстюен, а рядом с банком был винный магазин. Потом мы неспешно побрели домой. Дождь перестал. Воздух был холодный и прозрачный. — Ты расстроен? — спросила Вивиан. Я остановился перед телефонным автоматом на Валькирией. У меня оказалось достаточно мелочи. Я отыскал в каталоге «Театральное кафе» и заказал столик на восемь вечера. Пару монеток оставил в лотке. Может, ребятня подберёт и купит себе в киоске Барнума сока или ирисок. Я обнял Вивиан. — Нет, — сказал я. — Это хорошо. Барнум, надо просто писать дальше, правда? — И она так зацеловала меня, что мы едва не уронили авоськи с вином.

Но писать не получалось. Я собрался начать Божественную комедию, однако слова умирали, едва испачкав бумагу. Видно, правда невозможно сотворить то, о чём прилюдно растрепал, это то же самое, как выжать из повествования сок и начать разводить его у всех на слуху. Раз выдал себя, пути не будет. Я написал сверху чистого листа: обет молчания. Потом взялся листать записную книжку, коли не пишется. Ну ни одной дельной идеи, хоть сразу отправляй книжку в помойку. Кинь такую ничем не отягощённую книжку в шахту мусоропровода — никогда не приземлится. Я явственно увидел свои замыслы, как они болтаются, не в силах упасть, чернила, исчезающие под напором гниющих объедков, жира, подгузников, кофейной гущи, окурков, блевотины, крови и прочих продуктов жизнедеятельности человека. В конце концов я достал «Откормку», провёл черту над первой сценой и поменял своё имя на Понтуса. Да толку что? Тем вечером я набрался быстрее обычного.

Первый раз телефон зазвонил в половине седьмого. Вивиан вышла из ванны и помешкала секунду, сомневаясь, брать ли трубку. Я услышал голос совсем рядом, у нас дома. Директор «Норск-фильма». Вивиан передала трубку мне. — Может, он передумал, — шепнула она. Директор с места в карьер загремел дальше: — Барнум, ты обманщик. — Правда? — Барнум вовсе не псевдоним, и в семье ты рос не один. — Я молчал. — Барнум, ты тут? — спросил директор. — А где я ещё могу быть? — Директор хохотнул. Но тут же стал серьёзным. — Барнум, послушай меня хорошенько. Эта история мне нужна. А написать её можешь только ты. — Я был совершенно сбит с толку. Но под этой растерянностью чувствовалось другое: тошнотворная тяжесть, на душе скребли кошки. — Какую историю? — спросил я. — О твоём пропавшем брате! — Вивиан, которая сушила волосы, сидя на кровати, вскинула глаза: — Ты что, не читал вечернего выпуска «Афтенпос-тен»? — Я бросил трубку. Выбежал на лестницу и вытащил газету у соседки, той, которой вечно лень закрыть хорошенько мусоропровод. Последняя статья Дитлева была на последней странице. Теперь мне стало ясно, о чём он переговорил с мамой. Здесь была фотография Фреда с матча в Центральном клубе, в тот момент, когда ему наносят финальный удар и лицо расползается, точно кожа не прилеплена к нему, и отъезжает к затылку. Ниже, но гораздо мельче моё фото: директор вручает мне чек, видно коньяк во внутреннем кармане — пробка торчит. Название гласило: Победивший и проигравший. Я пошёл к Вивиан и отдал статью ей. — Читай, — попросил я чуть слышно. Она прочла: Барнуму Нильсену сегодня была вручена награда за победу в конкурсе сценариев, организованном киностудией «Норск-фильм». Должно быть, незабывчивые читатели «Афтенпостен» вспомнят это имя. Ещё в 1966 году Барнума Нильсена чествовали в городской Ратуше, когда его история «Городочек» победила в подростковом конкурсе сочинений. Относительно нынешнего сценария, «Откормки», писатель хранит молчание, но ещё вопрос, не уступает ли она драматизмом подлинной истории его брата. Фред Нильсен, считавшийся когда-то восходящей звездой бокса, пропал двенадцать лет назад. Мать братьев, Вера Нильсен, говорит, что обращалась и в полицию, и в Армию спасения, но без толку. Я вырвал у Веры газету, скомкал её и швырнул на балкон. И сам вышел на холод. Ну почему даже тут всё внимание Фреду? — Иди ко мне, — шёпотом позвала Вивиан. Я вернулся и лёг рядом с ней. — Кто победивший и кто проигравший? — спросил я. — Что ты глупишь? — ответила Вивиан. Я повернулся к ней спиной. — Понятно. — И не злись на маму, — добавила она. Я не сдержал смех: — Это ты мне говоришь? — Она делает всё, чтоб разыскать Фреда. Вдруг кто-то из читателей слышал о нём? — Я не злюсь, — ответил я. Вивиан расстегнула на мне ремень и задрала рубашку. — Ты рассказал маме про нашего ребёнка? — Я затаился, по телу вниз растёкся холод. Голос не сразу оттаял. — Ты беременна, Вивиан? — Ещё пока нет, — ответила она. Но взгляд её был прикован к моему животу. Я знал, что она голая. Потом Вивиан взгромоздилась на меня. И пока мы пыхтели, телефон зазвонил во второй раз. Мы не подняли трубку. Её волосы, ещё влажные, елозили по моему лицу. Потом она скатилась мне под бок и задрала ноги на стенку. — А чего директор хотел? — спросила она. — Чтобы я написал сценарий о Фреде. — Вивиан потёрла руки о живот. — И ты будешь? — Я выждал паузу. — Похоже, я уже начал. — Правда? — Да, — ответил я. Вивиан дрыгнула ногами и повернулась ко мне. — И как называется сценарий? — Наверно, будет Ночной палач. — А почитать можно? — Пока рано, Вивиан.

Семь часов. Я принял душ, выпил и вобрался в костюм. Вивиан надела платье, которого я раньше на ней не видел, синее в крупную чёрную полоску. Оно ей шло. Мы посмотрелись в зеркало — вполне ничего себе, идём в само «Театральное кафе». Тут телефон прозвонил в третий раз. Я поднял трубку. Мама Педера. — Поздравляю, — сказала она. — Ты выиграл приз. — Да, такое дело, — ответил я. — Спасибо за поздравления! — Я так тобой горжусь, Барнум! — Но с голосом было что-то странное. Он был медленный, и радости не слышалось. — Я должна сообщить тебе кое-что, — сказала она. Я сразу протрезвел и помертвел. Сел. — Да? — Папа Педера умер сегодня ночью. — Как умер? — Вивиан обернулась, уронила на пол клипсу. Мама Педера долго молчала. Я слышал только её дыхание. — Он покончил с собой. — О нет, — прошептал я. Вивиан шагнула ко мне, она была белая, еле стояла. — Мне бы очень хотелось, чтобы вы пришли на похороны, — сказала мама Педера. И положила трубку. Я поднял глаза. — Что? — шепнула Вивиан. — Что такое? — Я притянул её к себе и всё рассказал. И почувствовал, как расслабилась сведённая спина, короткий вздох облегчения, отпустило и меня, умер не Педер, и это облегчение тут же превращается в угрызения, стыд и скорбь. Расфуфыренные во всё самое-самое, мы остаёмся дома. И я явственно вижу столик в «Театральном кафе» с табличкой «Барнум Нильсен, 20. 00», единственный столик за который никто не садится, и это тоже своего рода эхо, отзвук диска, просвистевшего сквозь пелену слепящего солнца. Я