В дверь осторожно постучали и приоткрыли её. Пожилая седовласая женщина в белом переднике и чёрной юбке заглянула и присела в книксене: — Господин Вие, к вам гость. — И она так же молниеносно исчезла в темноте. Следом за папашей я пошёл в гостиную. Там стоял гость. Моя мама. Она навела на себя марафет. Вид у неё был потерянный. Папаша взял её руку в свои ладони. — Вас бросили одну? Премного извиняюсь. Мы с Барнумом беседовали о жизни и забыли обо всём на свете. — Не беспокойтесь, — прошептала мама. — Спасибо, что вы так быстро откликнулись на приглашение. — Мама улыбнулась: — Это я должна поблагодарить вас. И видимо, мы должны перейти на «ты»? — Папаша закивал, выпуская её руку. — Пойду схожу за своими девочками, — сказал он и стремительно скрылся в прихожей. Я повернулся к маме: — А чего ты не позвонила? Пошли бы вместе. — Потому что меня позвали десять минут тому назад. Когда вы уже ушли. — А Болетту не позвали? — Болетта устала. Ты выпил? — Откуда ни возьмись появилась пожилая женщина, горничная, с подносом, и я успел выпить сухой «Мартини» раньше, чем она вышла из комнаты. — Нет, — ответил я на мамин вопрос, она вздохнула и стала озираться по сторонам. — Как они могут жить в таком мраке? — Они ненавидят солнечный свет. — Тише! — Я вспомнил то, что рассказал мне папаша, правду о катастрофе, как он выразился. Не для того ли он пригласил нас сюда, чтобы вывести на чистую воду истинных виновников? Мама должна помалкивать о «бьюике». Я выпил слишком много и чувствовал, впервые в жизни, что этого мало. — Какого чёрта им надо? — прошептал я. — Они желают быть обходительными. Мы ж теперь, считай, одна семья. — Я засмеялся: — Одна семья? — Мама схватила меня за локоть: — Барнум, держи себя в руках. — Вернулся папаша. Он привёл с собой Вивиан. Увидев маму, она обрадовалась и занервничала. Чмокнула её в щёку: — Вера, спасибо огромное! — Мама взяла её руку и потрогала кольцо. — Оно тебе идёт. — На меня взглянул папаша: тот же брезгливый рот, палец, которым он быстро провёл по губам. Я не мог быть уверен в нём. Наконец он перевёл взгляд с меня на Вивиан: — Ты закончила с Анни? — Вивиан кивнула. Папаша улыбнулся: — Отлично. Тогда к столу! — И он распахнул белые двери в столовую. Она сидела на дальнем конце стола, в тени канделябров и смотрела прямо на нас. Вивиан потрудилась на славу. Лицо было гладким, с ясными и чистыми чертами, золотой срез, она походила на картину в обрамлении темноты, но поскольку мне пришлось сесть рядом с ней, я увидел под гримом, под этой красивой глазурью то прежнее лицо, которого время коснулось в последний раз в тот момент, когда его черты размазались о лобовое стекло. Всё остальное было маской, которую она носила даже с достоинством, бывшим, возможно, упрямством. Пожилая горничная подавала нам. Я не помню, чем нас кормили. Чем-то невообразимым. Есть мне не хотелось. Я пил. Вивиан держал нож с вилкой забавным манером, зажав в кулаках, как невоспитанный ребёнок. Я впервые обратил на это внимание. Кольцо туго сидело на пальце. Видел я только наши руки, десять рук, пятьдесят пальцев, все разные, моя рука, подносящая бокал к губам, вино, красное, каждый глоток бьёт по мозгам как распаренный пыльный мешок. И меня пронзает мысль, что и этим рукам должно найтись место в изысканиях Барнума о человеческом, я весь во власти этой мысли, но мне не на чём её записать, и выйти из-за стола я тоже не решаюсь, боюсь, как бы за мою отлучку не стряслось чего-нибудь катастрофического. Папаша откладывает нож и вилку и чокается с моей мамой. — Меня не оставляет чувство, что я видел вас и раньше, — говорит он. Мама улыбается: — Так мы же виделись, на премьере «Голода». — Нет, нет. Когда-то гораздо раньше. — Папаша ставит бокал на стол. Мы словно накрыты покровом, плёвой, которая может порваться в любую секунду. — Где бы это могло быть? — громко вмешиваюсь я и хохочу нарочито. Но меня никто не слышит. Бокал мой пуст, а папаша смотрит через стол на мать Вивиан. — Анни, ну где мы видели маму Барнума? — Она медленно поворачивается к Вивиан и так же неспешно говорит. — А вы собираетесь жениться по-настоящему? — Вивиан делает вдох: — Что значит по-настоящему? — Ты прекрасно, понимаешь, что я имею в виду. Венчание в церкви, конечно. — Вивиан оглядывается на меня: — Я и Барнум, мы считаем, что Бога нет. Поэтому мы доверили обвенчать нас гравёру. — Её мать ухмыляется. И удостаивает взгляда и меня тоже. Грим у неё на лице пополз трещинками. — А я-то всегда думала, что у Вивиан сложится с Педером. — Вивиан отодвигается от стола, грохоча стулом: — И почему ты думала так, мама? — Потому что вы отличная пара. — Папаша резко наклоняется к моей маме, у него вид ищейки, напавшей на след, который она не намерена потерять, вид человека, вспомнившего фрагменты ночного кошмара. — А кем работал ваш муж? — спрашивает он. — Он работал клоуном и торговал, — отвечает мама. Повисает тишина, только мелькают наши руки, стучат приборы, зубы разжёвывают пишу. Потом папаша задаёт следующий вопрос: — У вас был ещё один сын и он исчез, да? — Мама расправляет плечи. — Он не исчез, — отвечает она. — Просто пока не вернулся. — Их разговор ведётся только в прошлом, с изумлением понимаю я, ничто из сказанного не толкает повествование вперёд, дальше, беседа не льётся, а стоит, как стоячая вода. Здесь, в этой комнате, в этом зале, есть только былое, но даже о нём нельзя говорить прямо. Но тут мать Вивиан неожиданно разудалым пьяным движением кладёт ладонь дочери на руку, грим сползает со рта, и обнажается шрам, он похож на грубый шов, идущий наискосок лица, словно оно сшито из двух совсем разных материй, не подходящих одна к другой. — Вы и детей собираетесь завести? — спросила мать. Вивиан отдёрнула свою руку, и ладонь её матери осталась лежать на столе, между тарелками, приборами и бокалами, она вздрагивает, будто дышит, а потом раз — и тоже исчезает, лишь остаётся отпечаток на скатерти, тёмная тень на белом. — Нет, — отвечает Вивиан. — Я не хочу никого этому подвергать. — Подвергать чему? — шепчет мать. — Детству, мама. — И с этими словами Вивиан вскакивает и уходит из столовой прочь. Она оставляет в зале гнетущую тишину. Мама бьёт меня по ноге. Я встаю и иду за Вивиан. Она сидит на кровати в своей старой детской, где всё осталось, как было, за исключением портрета Лорен Бэколл, вместо которого на стене теперь чёрный прямоугольник, как бы негатив. Я кладу голову ей на колени. — Не могла просто сказать «да», — говорю я. — Зачем? — «Да» короче, чем «нет». — Ошибаешься, Барнум. «Нет» всегда короче «да». Должен бы знать. — Я целую её. — Пойдём к ним назад или пойдём домой? — А ты как считаешь? — Мне жалко, что они там одни, — отвечаю я. Вивиан поднимается. — Будем разыгрывать из себя счастливых, а, Барнум? — спрашивает она. — А ты разве не счастлива? — спрашиваю тогда я. Вивиан улыбается: — Не здесь, — отвечает она.

К слову сказать, это был последний раз, что мы ужинали у родителей Вивиан. Мама взяла такси домой, к Болетте. Вивиан хотела пройтись. Мы остановились перед домом Педера. На первом этаже горел свет, но увидеть мы никого не увидели. — А ты тоже думала, что останетесь вы с Педером? — спросил я. Вивиан чуть помешкала с ответом: — Нет, я думала, что останетесь вы с Педером, — сказала она. Мы пошли дальше вверх по Тидемансгатен, и мне б хотелось, чтобы в этой сцене мы заодно переходили из одного времени года в другое: когда мы сворачиваем за угол и на первом этаже у Педера гаснет свет, ещё осень, на Весткантторгет мы вступаем в зиму, по мере приближения к Бишлету начинается весна, а на Бултелёкке уже лето вовсю, ещё одно лето, я открываю окна, напускаю воздуха, я беру тряпицу, выхожу на лестницу, где как раз шаркает выкинуть мусор соседка, и стою надраиваю до блеска нашу дощечку: Вивиан и Барнум. Я слышу её за спиной. Она бесшумно подкралась по ступенькам и теперь закрыла мне глаза руками. Я смеюсь. — Я была у врача, — шепчет она. — У врача? Ты заболела? — Я абсолютна здорова. Барнум, давай и ты пройдёшь обследование. — Она отнимает руки от моих глаз. Но я остаюсь стоять спиной к ней. — Вивиан, ты уверена, что хочешь ребёнка от меня?

— Спасибо! — Маленький воспитанный мальчик говорит «спасибо», принимая от меня пятьдесят эре. Он зажимает в кулаке блестящую монетку, а в другой руке держит красный пакетик с замороженным соком. — Тебе не за что говорить «спасибо», — объясняю я. И треплю его по макушке. Он отстраняется. — Чего? — шепчет он. — Это деньги чьи? — спрашиваю я. — Чьи? — Ну полтинник этот — он чей? — Мальчик посильнее стискивает пальцы: — Полтинник мой! — То-то и оно, — продолжаю я, — поэтому тебе не за что благодарить и говорить «спасибо». — Мальчишка перебегает на ту сторону дороги, останавливается под берёзами и оборачивается. — Дурак! — кричит он. Стоя на ящике из-под лимонада, я высовываюсь в окно. Смотреть на мир отсюда, изнутри киоска Эстер, одно удовольствие. Теперь киоск наш с мамой. Под лето с Эстер приключился удар, из-за которого она забыла цены на сладости, а также сколько эре в одной кроне и что надо выключать плитку. Вместо этого она в деталях помнит все события от сорок пятого до семьдесят второго года, включая погоду, чемпионаты, выборы в парламент, результаты лыжных гонок, покорение Луны и мелодии, чаще других исполнявшиеся в концертах по заявкам. Живёт она теперь в двухместной комнате в доме престарелых на Стургатен и не помнит своего имени, зато в голове у неё подробный календарь за двадцать семь лет. На дворе осень. Я развесил журналы на верёвке в окне и прихватил их прищепками. Замороженный сок лежит в морозильнике, бутылки колы составлены в холодильник. Больше всего мне претят сосиски. С ними одна морока. Они часами преют в горячей воде, пока не посереют и не