Иван Иванович трясет меня, как будто хочет вернуть мертвеца обратно к жизни. Он бормочет слова, которые мне непонятны. Я слушаю, но я могу и не могу понять его.
Внезапно... фигура передо мной, четкая, близкая...
- Я сейчас отправлю телеграмму в Петербург. Мой знакомый, генерал-лейтенант Р., может спасти меня. Он должен сделать это. Он знает меня, он знает, кто я такой!
Капитан удивленно смотрит на меня.
- Он самый влиятельный у нас человек!
Поспешно мы идем на почту. Капитан подписывает мою телеграмму в Петербург. Служащий у окошка тупо улыбается мне.
- Григорий Михайлович запретил отправлять какую-либо телеграмму от вас.
- И кто тут имеет право что-то говорить? Какой-то грязный писарь или господин капитан полиции? Игнатьев вообще не должен здесь ничем распоряжаться. Он должен только держать свой подлый рот на замке! – я едва могу владеть собой, моя ярость больше не знает границ.
Почтовый служащий отступает, как будто бы я его ударил. Я открываю дверь к окошкам, и капитан сам кладет мою телеграмму. Служащий несколько раз стучит по ключу аппарата Морзе и слова с жужжанием улетают прочь.
Принесут они мне смерть или жизнь?
Теперь у меня снова ясная голова. Отправляются следующие телеграммы. Все директивы приняты. Теперь мой хозяин должен окончательно уничтожить Игнатьева. Во что бы то ни стало!
Иван Иванович уезжает в Омск. Он поклялся мне просить за меня и отложить транспортировку на несколько дней. В первый раз за весь срок его службы он отказался сразу выполнить приказ начальства. Может ли он помочь мне, этот нерешительный, уже апатичный мужчина? Он не требовал деньги за свои тяжелые хлопоты, так как хотел сделать это ради дружбы со мной.
Игнатьева нигде больше не видно с момента поступления телеграммы. При посредничестве моего хозяина я повсюду блокирую ему кредит. Теперь он может нищенствовать, сколько он хочет. Из-за меня он может умереть с голоду, сдохнуть как собака. Он больше не осмеливается выйти на улицу и прячется в своей хижине. Вооруженный часовой стоит днем и ночью перед его дверью.
Когда Фаиме слышит о моей отправке в Обские болота, она вовсе не может этого понять.
- Я никогда не должна снова увидеть тебя? Должна остаться здесь? Ты должен медленно умирать в болотах? Почему ты требуешь от меня что-то столь чудовищное?!
Все советы ничем не помогают.
- Я поеду за тобой на Обские болота! Ты сам достаточно часто видел женщин, которые следовали за своими мужами в ссылку. Они покинули все, свои деньги и имущество, и нищенствовали. Видеть его, схватывать его взгляд, было их блаженство. Я тоже хочу поступить так!
- Но в болотах вообще нет никакой возможности для женщины, чтобы жить. Там есть только тюрьма и кладбище. Я провел месяцы в тюрьмах и, все же, остался здоровый. И из болот я тоже вернусь. Разве я недостаточно здоров и силен?
- Ты велик и силен как никто другой, но ты знаешь сам, что из болот еще никто не возвратился.
Я употребляю самые различные отговорки, ничего не помогает
- Петр, любимый, почему ты мучишь меня отговорками, в которые сам не веришь, почему ты причиняешь мне такую боль, почему? Кто знает, когда закончится война?
- Ты можешь помочь мне гораздо больше, если поедешь за твоим братом в Петербург. То, чего не добились он и другой, ты сможешь достичь. У меня есть прекрасные связи. У этих людей имена и большое влияние. Они могут спасти меня. Это поможет мне больше, чем бессильный взгляд на то, как ты там умираешь рядом со мной.
- Но лучше скажи мне честно, что ты не хочешь видеть меня рядом. Не хочешь больше ничего знать обо мне? Может, я должна уйти? Скажи, это так?
- Да, это так, – говорю я. – Бессмысленные жертвы смешны. Кому ты этим поможешь? Мне? Наоборот, так как тогда у еще и твоя смерть будет на моей совести. Если ты хочешь помочь мне, то ты должна начинать на правильном месте, там, где может быть успех. Это место было и остается Петербург. В жизни не всегда нужно действовать по воле чувств и ощущений, Фаиме, потому что ясное, трезвое размышление стоит здесь более. Только оно приносит успех.
С детским заплаканным ртом она стоит передо мной.
- Разве ты не понимаешь, Петр, что моя жизнь пуста без тебя? Что я понимаю в твоем трезвом размышлении? Я, татарская девочка в Сибири! Я могу быть только милой к тебе и только повиноваться тебе. И совсем ничего больше. Она молчит. – Я сделаю то, что ты требуешь от меня. Посмотри, я такая маленькая и слабая, но, ты – Петр... Великий...
Я смотрю в наполненные слезами глаза смертельно огорченного ребенка, которому запретили плакать. Она стоит передо мной и останавливает дыхание, иначе она громко плакала бы.
Ежечасно я жду сообщения. Его нет. Почему?
Иван Иванович тоже не прислал телеграмму из Омска. Почему?
Мои нервы напряженны до невозможности. Смогу ли я избежать смерти?
Я не желаю возвращаться обратно в тюрьму!
Я не хочу позволить медленно убить себя!
Дни напряженного ожидания прошли, ни из Петербурга, ни из Омска сообщений нет.
Все покинули меня! Никто не хочет иметь ничего общего с немцем! Почта запрещает мне отправлять следующую телеграмму. Братья Исламкуловы и мой хозяин тоже терпят неудачу. Я лишен последней возможности связаться с Петербургом.
Повсюду из засады следит Игнатьев, собака!
Мое ощущение говорит мне: убей его! Но разум приказывает: подожди, подожди, для этого еще есть время!
Теперь, я жду ответ каждый час, нет, уже каждую минуту. Каждую минуту он может поступить.
Я показываюсь всем, кто хочет меня видеть, и часовому у двери, который должен видеть меня. Я никого не избегаю, я могу всем смотреть в глаза, я ем, я пью, я курю, кормлю моих кур и уток, гуляю, мои привычки остались прежними.
Но только мне приходится теперь очень часто напрягать мою голову, так как незнакомое внезапно возникающее иногда ослабление памяти обращает на себя внимание.
Что это? Реакция на многомесячное напряжение нервной системы?
Борьба между мной и писарем достигла апогея. Я знаю, Игнатьев хочет уничтожить меня, так как я могу ежеминутно вызвать его уничтожение. Я знаю, что он не остановится даже перед убийством, и что он долго размышлял над последним шагом для моего уничтожения.
Я полностью лишен прав.
Но я также знаю: если моя рука больше не доберется до Игнатьева, то для этого найдутся другие.
Мой хозяин, с его серыми, бесцветными глазами, с его холодными, безобразными руками, однажды сказал мне:
- Барин, жизнь человека в Сибири ничего не стоит, все мы убийцы и разбойники, и наши отцы тоже были такими. Наши леса бескрайни и молчаливы, реки бурны, наша ненависть велика, как эта огромная земля. Посмотрите на Игнатьева! Разве это не будет одним единственным наслаждением – зажать его между пальцами... придушить, немного освободить, чтобы он отдышался и надеялся... а потом опять... холодный пот, визг... Только такой человек умрет слишком быстро!
- Ты прав, но только подожди пока, потом он будет в твоих руках.
Старик улыбался довольно, и холодная дрожь бежала у меня по спине; над бесцветными глазах веки были наполовину закрыты.
Фаиме, ребенок!... Я мог смотреть ей в таинственные глаза, так как для меня они сияли. Можно ли было измерить глубину этих глаз, дойти до их дна? Они смотрели мне в душу, и ее губы шептали мне достаточно часто то, что я не решался произнести: «Сбежать?!» Но эти глаза могли сказать: «Ты убил его!»... И никогда нельзя было поднять их вуаль, никогда они не выдали бы свою тайну. Поэтому тоже я любил ее так сильно, потому что она не знала границы, я знал это.
