Юрий Александрыч Нелединский-Мелецкий и сам не понимал, как согласился передать императору бумагу Нартова, в которой президент испрашивал разрешения на отпуск унтер-офицера Преображенского полка Данилы Иванцова в Кизеловские дачи. Просто пришла такая минута, и Юрий Александрыч отказать не мог. Теперь он вызван был за ответом. Как всегда унюхав добрый момент, придворный пиит, сладенько улыбаясь, впорхнул в кабинет российского самодержца. Правда, улыбка получилась не совсем удачной, ибо император мог и прибить, да к тому же со вчерашнего дня Юрия Александрыча, как изжога, изводили строчки ненавистного мужика-выскочки:

Легкий мозг Юрия Александрыча никогда доселе не держал столь нелепого грузу. И надо же было этому жалкому подканцеляристу Берг-коллегии продекламировать сии вовсе не в русском духе писанные вирши. Статский советник боялся даже вспомнить имя виновника этих строк, слагавшего когда-то оды Екатерине. Павел Первый не простил бы такой памяти даже своему любимцу.

Обычно император чутко улавливал все оттенки улыбок, но на сей раз искусство Юрия Александрыча было превыше всяческих похвал.

— Англия дерет нос! — крикнул Павел Нелединскому-Мелецкому. — Буонапарте идет в Египет, беспокоя союзную с нами Турцию.

Он побарабанил бледными пальцами по столу, выхватил из бювара бумагу Нартова и, казалось бы, без всякого перехода произнес:

— Золото и серебро нужны казне! Золото и серебро! Урал — надежда!

Нелединский-Мелецкий на лету поймал бумагу.

— Статский советник барон Римской империи господин князь Лазарев, — четко доложил дежурный офицер, выросший в двери.

— Жду, жду, жду, — быстро проговорил Павел.

Сияя орденами, радуя глаз пиита горделивою, полною достоинства и силы осанкою, в рабочий кабинет императора вошел Лазарев. Бывшему подданному Надир-шаха, бывшему армянскому князю и негоцианту, а ныне уральскому магнату недавно перевалило за шестьдесят. Но он казался вечным, как вечны казались орлы в гербе, украшающем императорское кресло.

— Продаешь Ропшу? — спросил Павел.

— Подданные не могут дарить императорам.

— Хитер. Но — договоримся.

Павел подхватил Лазарева под руку и, в сопровождении Нелединского-Мелецкого, они покинули кабинет.

В маленьком зальце с зашторенными окнами фехтовались два наследника: девятнадцатилетний Александр и семнадцатилетний Константин. Александр вяло отвечал на удары, почти не делал выпадов. Кажется, оба не заметили императора.

— Надежды нет, — уныло сказал Павел. — Насквозь вижу. Если бы на месте каждого стоял я, они били бы насмерть. Гроусмуттерахтунг.

Лазарев знал, что Александр был любимцем Екатерины Второй, и про себя усмехнулся, посмотрев на петушиную шею императора с острым кадыком. Голова на шее держалась непрочно.

«Платон Зубов склоняет меня в сторону наследников, — думал заводчик, проходя об руку с императором анфилады комнат. — На свою голову не убрал Павел последнего фаворита Екатерины. И, пожалуй, Зубов выиграет. Военный губернатор Санкт-Петербурга граф Пален, вице-канцлер Никита Панин — особо доверенные лица Павла — начали плести паутину заговора. Надо ставить и на эту карту». Так подсказывало Лазареву особое чутье придворного, полученное в наследство от отца и развитое годами близости к трону.

Император заговорил об уральских горных промыслах, и Лазарев насторожился.

— Если золотые и серебряные руды окажутся богатыми, возьму твои Кизеловские дачи в казну. Деньги получишь немалые…

Лазарев внутренне сжался.

— И не перечь, и не перечь! — крикнул император. — Никто не смеет перечить!

— Не допускаю помыслов таких, — смиренно ответил Лазарев.

— Ну, ну! Знаю. Все знаю.

Они возвратились в кабинет. Лазарев так и не понял, для какой цели устроил император эту прогулку по дворцу. Нелединский-Мелецкий сумел улизнуть, приметив на переходах юную пастушку. В руках у пиита была бумага, подписанная Павлом. Лазарев успел углядеть имя Данилы Иванцова. Надо скорее всех убрать, а Гилю строжайше наказать, чтобы безвозвратно уничтожил все следы разведок. Уголь, на дурной конец, можно будет разрабатывать, чтобы успокоить рехнувшегося хрыча Нартова. Но самый главный враг — дико и смешно подумать! — Мосейка Югов, его крестьянин, его раб, находится под защитой Берг-коллегии. Надо найти способ помочь Моисейке издохнуть. А то, чего доброго, доберется еще до Кизела: живуча, на редкость живуча эта черная кость.

— А золото и серебро нужны, — садясь в кресло, опять повторил император.

— Мы твои рабы, государь, — сказал, кланяясь, Лазарев. — Но если вскроется обман, нижайше прошу наказать преображенцев так, чтобы другим было неповадно.

Поздним вечером в Ропшинском дворце Лазарева тайно собрались участники будущего государственного переворота. Они сидели в той же комнате, где когда-то пьяный граф Григорий Орлов швырнул на пол отца Павла — неудачливого российского самодержца Петра последнего. И в этом был какой-то символический смысл. Пока еще ничего определенного не было сказано. Английский посол лорд Витворт советовал не спешить, пока не выяснится окончательно позиция Павла относительно великой морской державы. Дальновидный британский дипломат угадывал, что разрыв России с Англией и неизбежный затем застой иноземной торговли повлечет за собою недовольство российских дворян и купечества. Тогда, как яблоко, созреет благоприятная обстановка для решительных действий. Сейчас же осторожно и разумно следует убирать преданных Павлу людей, которых, кстати сказать, с каждым днем и даже часом становится все меньше и меньше…

Все это передавала Палену, генералу Бенигсену, Нижите Панину и Платону Зубову женщина средних лет, не утратившая еще удивительно приманчивой красоты. Лазарев знал, что Ольга Жеребцова, добрая сестрица Платона Зубова, не утратила и других качеств, свойственных прекрасному полу. По-видимому, ценил это и лорд Витворт.

В полумраке комнаты трудно было разглядеть лица. Но Лазарев видел холодную непроницаемую маску Палена, видел напускное добродушие и хитрую простоватость Никиты Панина, видел двигающуюся беспрерывно тяжелую челюсть Бенигсена. В поблеклых глазах Платона Зубова светилась ненависть. Если бы видел это Павел! Лазарев чувствовал себя удовлетворенным. Теперь и он, как Строгановы, переживал временщиков и царей, ничуть не поколебавшись на своей золотой почве. Но вот он собирается свергнуть императора, а с мужиками сладить не может! В конечном счете все связывается в один узел: с одной стороны, мужики подкапывают его золотую почву, с другой — император, в нелепом союзе с ними, тоже