Дежурный офицер отсалютовал. Зубов еще раз пробежал доношение, сложив четыре его половинки, и бросил в камин.

«Который из двух был в карауле?.. Вот и я у тебя не в долгу, Иван Лазаревич, — сказал он про себя. — Допустил было оплошку, но о золоте и серебре Екатерина не узнала, а горючий камень скоро забудет…»

Он удовлетворенно улыбнулся зеркалу и поспешил в государынину спальню, дабы, внутренне морщась от отвращения перед сладострастной старостью, заработать еще одну тысячу крепостных душ.

Но Екатерину обременяли государственные заботы. В Польше поднялись якобинцы во главе с мелким шляхтичем Косцюшкой, и надо было слать туда войска. Якобинская зараза ползла из Франции, где все еще пели «Марсельезу». Коварные союзники Пруссия, Австрия и Англия торопили интервенцию против красных колпаков. А тут еще назло гвардейцы обнаглели и прислали сию жалобу. Екатерина попросила милого мальчика расследовать злодеяние и наказать предерзких солдат, а особливо этого унтер-офицера, что передал доношение.

— Государыня, — почтительно и твердо сказал Зубов. — Огласку сему делу давать не следует. Все- таки гвардия, опора…

Екатерина согласилась, качнула короткими крашеными волосами, из-под желтизны которых предательски лезла серая седина.

— Но наказать. Кажется, Вольтер говорил, что самый лучший смирняга есть посаженный на цепь. — Она томно, в нос засмеялась, качнула жидкими бедрами.

— Будь по-твоему, государыня. — Зубов низко поклонился.

— Да смотри, не поломай сразу дрова, полк ведь мой.

«Вот, Иван Лазаревич, разделаемся мы с комарами единым махом», — удовлетворенно подумал Зубов, достал из кармана ключик, отпер шкафец и вынул драгоценный ларчик:

— Не приметила, государыня, кто сие чудо сюда спрятал!

— Шутник, — погрозила пальцем Екатерина.

Он стал на одно колено, покорно опустил голову.

— Помнится, подобный был у Гришеньки Орлова, — любуясь камнем, вздохнула Екатерина. — Но поменьше размерами.

Зубов облегченно улыбнулся. Лазарев рассказывал когда-то ему о неудаче Орлова с преподношением Дерианура. Теперь молодой фаворит с удовлетворением отметил в мутных глазах венценосной старухи искорки алчного удовольствия, облобызал ее руку и попятился к выходу. Екатерина остановила его, попросила позвать фрейлину, чтобы одевала, и он проводил бы ее в мастерскую. Зубов опять про себя усмехнулся. Когда-то государыня, подражая Петру Великому, сама изволила заниматься огранкою самоцветов. В месте отдохновения — Эрмитаже была отведена особая комната с токарным станком и горном. Но много лет уже не заглядывала туда Екатерина. И на сей раз она до токарной не дошла, положила Дерианур на бархат в витрину. Зубов вспомнил: Екатерина показывала ему письмо, что в молодости — «Она была когда-то молода?», — в далекой молодости писала Гримму о драгоценном сервизе, поблескивающем сейчас под стеклом рядом с Дериануром. Как же она писала? Да: «Сервиз находится в антресоли, именуемой музеем, со всеми товарищами из золота и драгоценными камнями, собравшимися с четырех концов мира, и со множеством яшмы и агата, привезенных из Сибири; там на все это любуются мыши и я…» Теперь и Дериануром будут любоваться только мыши.

— Ну, прощай, Платон, я здесь побуду, — слабым голосом сказала Екатерина.

У залов и комнат, у лестниц и переходов изваяньями высились гвардейцы, охраняя полуночный покой огромного дворца. Не обращая на них внимания, Зубов пробирался к юной фрейлине, позабыв на время и алмаз, и дерзкого гвардейца, и его доношение.

Три дня и три ночи, не уставая, куражилась метель. Ее белые плети хлестали лес, сбивая с него тучи снега, сгоняли к оградам и домам деревушек жаждущие покоя сугробы, закидывали плотными слоями тропы и дороги. Ни зверь, ни птица не высовывали носа из своих логовищ и гнездовий, добрый хозяин не выпускал на двор собаку.

И в этакую-то пору по лесу брел человек. Голова и лицо его были обмотаны лоскутом, на спине заиндевела тощая котомка, сапоги глубоко проваливались в снег. Порою человек останавливался, надсадно кашлял и снова продолжал путь. Если бы кто-то видел его сейчас, то немало подивился бы чутью одинокого странника, ни разу не сбившегося с дороги, погребенной под снегом. Он долго шел по ней, но вдруг остановился и начал ступать в собственные следы, которые уже старательно зализывал ветер. Потом он неожиданно свернул в лес и по пояс в сугробах стал пробираться в чащу. Что заставило его уйти с дороги, не заблудился ли он теперь?

Моисей не заблудился, но и не знал, куда идти. Вот уже несколько дней непомерное горе гнало его по дорогам, не давая передышки. Поселяне почитали его сумасшедшим, выставляли еду, но чернобородый бродяга даже не глядел на пищу, бежал все дальше и дальше.

— На Урал, на Урал, — твердил он потускневшим голосом.

Многолетняя борьба оказалась напрасной. Узнал он об этом из записки, что принесла однажды в подвальчик Кузьмовны торговка Матрена. Записка была от Данилы Иванцова. Моисей долго, по слогам, читал ее помертвевшей Таисье, еще не постигая страшной сути известия. Но вот заплакала бабка Кузьмовна, и он понял: это было концом всего. Никчемными оказались годы, пережитые в Кизеле, бурлацкая лямка, напрасно погиб нареченный отец Удинцев, напрасно пострадали друзья.

Данила писал, что у Воронина при обыске нашли список с книги дворянина Радищева и отправили Игнатия в Сибирь. Остальным уральцам запретили выходить из казарм. Видно, доношение вызвало во дворце только гнев.

— Ну к чему тебе этот горючий камень? — крикнула Таисья. — Разве мало горя и без него!

Моисей быстро оделся, шагнул к двери. Кузьмовна едва успела набросить на его плечи котомку.

Сейчас в котомке лежала последняя луковица. Моисей вполз под сосну, пригораживающую от ветра, негнущимися пальцами соскреб с луковицы сухую кожуру. На глаза вышли слезы, лютая горечь палила горло. Моисей задохнулся от кашля, почерпнул рукавицею снегу, снова встал…

Кончилась вера в государыню, кончилась жизнь. Только бы дойти до Кизела, к Марье, к ребятишкам! А может — пасть в ноги хозяину, облобызать их, во всем покаяться и снова бродить по лесу, искать железные руды, алмазы!.. Нет, каяться ему не в чем, не ему, рудознатцу, лизать ноги господ. Надо вернуться. Но дорога на Урал только через Петербург! Неужто не найдется среди правителей земли русской хоть один человек, который бы по-русски любил ее!

Моисей кружил по лесу, не думая, куда и зачем идет, ближе или дальше становится Урал. С высокой сосны обрушился снег, осыпал его колючей пылью. Сложив уши крестом, выскочил навстречу заяц, перевернулся в воздухе и исчез.

Вдруг чья-то ладонь крепко замкнула Моисею рот, как тогда, в Перми, кто-то набросил на голову мешок. Моисея поволокли по снегу. Послышались голоса, под ногами оказались ступеньки. Рудознатца развязали, он стоял в большой избе, полной бородатого народу.

— Кто таков? — спросил мужик, сутулый, в дорогом кафтане, похожий на лося.

Моисей молчал, молился, чтобы чей-нибудь нож кончил его дорогу. А ножей в разбойной избе было много. Бородатые варнаки сидели за скобленым столом, скалили зубы.

— Доглядчик? — снова спросил сутулый мужик.

Моисей поднял глаза и отступил на шаг.

— Еремка?!

Еремка перекрестился, боком подошел к бродяге, потрогал его и вдруг сшиб скамью, заметался по избе, выкрикивая что-то, выпил ковш браги, очухался, обнял Моисея.