он проходил мимо его комнаты, Матюша слышал удушливый его кашель. На третий день, окончив все приготовления, Матюша пошел осмотреть замок. Невольно приходила ему тут мысль, что, в случае неудачи, он должен приготовить все средства к побегу. На беду его, усердно и строго охраняемый замок не представлял к тому никакой возможности. Решимость Матюши не поколебали и эти справедливые опасения.

В назначенный час притащился, опираясь на слуг, в комнату Матюши больной староста. Лихорадочная дрожь проняла Матюшу при взгляде на дряхлого старца, который, как невинная жертва, предавался в его руки. Была минута, когда он, мучимый совестью, хотел отступиться от своего намерения; но стыд, глупое упорство и алчность к деньгам превозмогли и это последнее усилие совести.

Когда служители удалились, Матюша дал старосте сильный прием снотворного зелья, которое и подействовало в ту минуту. Он уж готовился класть тело в котел, как вспомнил, что прежде надо извлечь из него душу. И эта работа шла удачно; но, к несчастью, впопыхах Матюша забыл закупорить хорошенько сосуд. Почувствовав себя свободною, душа улетела.

Дальнейшие действия Матюши над трупом старосты шли удачно, и только тогда узнал он свою неосторожность, когда пришло время оживить труп и вдохнуть в него душу. Души уже не было. Напрасно пытался отыскать ее Матюша, все усилия его были безуспешны. Он готов был заменить ее своею, если б нашел к тому средства. Страшный укор себе читал он на бездушном лице помолодевшего трупа старосты. Несколько дней провел Матюша в смертельной агонии, наедине со своею жертвою, наконец он решился спасаться бегством. Изнуренное, убитое печалью и отчаянием лицо не предвещало для слуг ничего доброго, и они начали следить за ним. Срок, назначенный Матюшею, давно уже кончился, и это еще более увеличивало недоверчивость слуг. На все их вопросы Матюша отвечал неопределенно, нерешительно, откладывал срок со дня на день, представляя неожиданные препятствия, посылал их за новыми зельями, — словом, изворачивался, как мог, желая лишь выиграть время и улучить удобную для побега минуту.

— Попутал меня лукавый взяться не за свое дело, — говорил он сам себе, ломая в отчаянии руки. — Сидел бы я теперь спокойно дома. Продал я свою душу ценою этого проклятого золота!

Не видя наконец никакой надежды к побегу, Матюша покорился своей участи и готовился к неизбежной смерти. В один вечер, когда все слуги, утомленные бессонными ночами, предались сну, Матюша выбрался за ворота замка и мог бы скрыться от погони, если б пошел боковыми дорогами. Матюша побежал большою дорогою, и тут-то настигли его слуги старосты. Матюшу заковали и бросили в сырую темницу.

Известие об ужасной смерти старосты подняло тревогу во всей околице. Дали знать всем родным покойного и местным властям. Прискакали наследники староства, ждавшие с нетерпением смерти своего родственника. Фальшивыми вздохами выражали они свое притворное горе. Из ближних городов и местечек съехались ксендзы, и в то же время как в одной комнате служили они панихиды за вылетевшую из склянки душу старосты, в другой комнате суд in primo impetu определял Матюше смертный приговор и осуждал его как чернокнижника на сожжение.

Похороны старосты были великолепны. За гробом, обремененный цепями, с факелом в руке, в сером саване, шел Матюша, обращая на себя общее внимание. Не менее великолепным образом готовились наследники старосты сжечь на костре Матюшу, которому обязаны они были настоящим своим счастием.

Таким образом, алчность Матюши к деньгам вела его на позорный костер. Накануне назначенного для казни дня мещане привезли на городскую площадь дров и укладывали их в костер. Из ближнего города привезли палача, который должен был сжечь Матюшу. Это случилось в субботу, ровно через неделю после смерти старосты. В воскресенье должна была совершиться казнь.

К чести его, Матюша был набожен. Ему, как уроженцу Кракова, где с молоком матери всосал он правила святой католической веры, все в этом богохранимом городе напоминало о милосердии и благости Божией. Теперь, в последние минуты злополучной своей жизни, он думал о том свете, который ожидал его, о вечном огне, которым будет сгорать он спокон века, как святотатец, чародей и убийца, — и попросил священника, которому бы мог открыть свою душу и просить об отпущении ему тяжких грехов. Помогая Твардовскому в сатанинских делах его, он сам, однако, никогда ни видал дьявола, — по слабоумию своему не оценивал всей тяжести грехов и никогда не отрекался от Бога. Раскаяние его в последние минуты было неподдельно и искренно.

— Боже милосердый и праведный! Помилуй меня! Отврати от меня чашу, которую я сам уготовил себе! — восклицал он, обливаясь слезами.

В то время, когда он взывал так к Богу, заскрипели темничные двери на ржавых петлях и в комнату вошел приезжий ксендз, потому что местный пробощ [15] и викарный поехали провожать тело старосты в фамильный склеп, находившийся в монастыре Августинцев в Брест- Литовске.

Матюша рыдал, стоя на коленях:

— Отец! Спаси меня! — говорил он, всхлипывая.

Ответом ему был сардонический смех… Вздрогнул Матюша от этого знакомого ему смеха, поднял голову, взглянул, — и луч света, пробравшийся сквозь узкое тюремное окошко, ударявший прямо в лицо монаха, позволил ему рассмотреть его. Так! Нет сомнения! Перед ним стоял Твардовский.

Матюша едва не лишился чувств от страха. Он упал на землю и несколько минут лежал неподвижно. От Твардовского он вправе был ожидать справедливого мщения. Твардовскому стало жалко верного, но безрассудного слуги своего.

— Встань, — сказал он ему. — Славную заварил ты кашу. Видишь ли, куда привела тебя твоя глупость! Теперь ты на один шаг от костра, и никакая сила человеческая не в состоянии освободить тебя…

— Ах, знаю, знаю, добрый, милостивый господин мой. Проклятая алчность к золоту погубила меня. Каюсь тебе… Прости меня!

— Не следовало тебе мешаться не в свое дело, браться за то, что выше твоих понятий… До сих пор ты был мне верным и усердным слугою, и я не ждал от тебя такой черной неблагодарности. Неужели и тебя успели развратить люди?

— Не укоряй меня, благодетель мой, — отвечал, рыдая, Матюша. — Спокойно пойду на смерть за вину свою, но не напоминай мне о моей неблагодарности… За тысячу золотых решился я изменить тебе — убежал от тебя! О, я несчастный!

И Матюша рыдал, ломая в отчаянии руки.

— Ну, а чем бы ты заплатил мне, — сказал Твардовский, — если б я спас тебя теперь!

— Чем? — вскричал Матюша. — И ты спрашиваешь меня об этом?.. Ты хочешь дать мне жизнь и спрашиваешь меня, пожалею ли я для тебя этой жизни?.. Она вся твоя, эта жизнь вся твоя, как была до той минуты, покамест проклятое золото не обольстило меня!

— Поклянешься ли ты мне в том что будешь служить верно, что будешь свято исполнять все, что я прикажу тебе?

— Клянусь и сдержу клятву, пойду за тобою хоть в ад, всюду, всюду, во всякую минуту жизни; буду весь твой душой и телом, буду для тебя больше, чем слугой; буду невольником, рабом, псом смердящим!..

— Помни же слова свои. Вставай и иди за мной. Но помни, — прибавил Твардовский, — что при одной мысли об измене тебя ждет жестокая, мучительная смерть.

— Пусть она поразит меня при одной мысли об измене тебе, моему благодетелю, моему спасителю!

— Ступай за мной!

С этими словами Твардовский взял Матюшу за руку и, отворив дверь, вышел из темницы. Дивился Матюша, глядя на стражу, которая пропустила их мимо себя, и не было предела его удивлению, когда, по выходе из темницы, Твардовский указал ему из окна замка на кипевшую народом площадь.

— Видишь ли, — сказал он, — минута твоей казни ускорена; смотри.

Смотрел — и не верил глазам своим Матюша. Смотрел он на свою собственную казнь, видел самого себя, видел, как ввели его на костер, как палач привязал его к позорному столбу, как подложенный под дрова огонь взвился широким пламенем, как лизнул его длинный, змеиный язык этого пламени; видел он свои предсмертные мучения и судороги, слышал свой собственный голос, исторгнутый из глубины души невыразимыми муками… И вот, наконец, густое пламя охватило весь костер и закрыло его своею огненной