Доктор Фантазус без слез сел в экипаж, даже взглядом не простившись ни с кем, и указал рукой на север.

Спустя несколько дней Тит, значительно поздоровевший и ни на минуту не оставляющий Яна одного, спросил:

— Почему не примешься за работу? Работа убивает время и страдание.

— Не хочу! Не хочу! Молюсь, этого с меня довольно… а я умею молиться! Теперь, когда поздно!

И опять стал бесчувственным, каким проводил целые дни, просиживая на одном месте неподвижный, без сознания, углубленный в себя.

Время шло, а ничто не менялось. Ян лишь изредка выходил в костел или на кладбище. К работе ничем его не мог Тит подтолкнуть.

Вдруг однажды утром Ян встал с кровати, быстро оделся, стал укладывать вещи и явно собираться в путь.

— А это что? — спросил Мамонич.

— Иду, — ответил Ян.

— Куда?

— Домой, к матери. Свет мне опротивел, ты один в нем исключение. Не понимаю искусства, смешанного с такой жизнью, как каша. Откуда взяться вдохновению? Нет! нет! Искусство должно черпать свою жизнь в религии. Иду, запрусь в монастырь на остальное время и, молясь, плача, буду работать. Чувствует душа моя, что только там могу еще быть счастлив.

Напрасно Мамонич хотел его отговорить, принимая его план за минутное и могущее вскоре остыть увлечение, предлагая сопровождать его, куда бы он ни пошел.

— Куда же идти? — говорил Ян. — Свет ваш мне уже неинтересен; самое лучшее и самое худшее в нем я уже узнал, испытал. Остальное было бы лишь напрасным повторением изведанного. Батрани всегда говорил, что художник не найдет счастья и свободы нигде, кроме разве монастыря. Там только настоящий покой. Все надежды земные обманут, на все есть завтрашний день со смертью и концом! Лучше от всего отказаться, чтобы потом ничего не оплакивать.

С этой глубокой печалью, но уже с молитвой на устах, Ян взял палку и попрощался с Титом.

— Жалко мне тебя! — сказал он напоследок. — Ты останешься на свете для разочарований, для страданий, я иду в добровольную могилу, которая меня живого схоронит, но из коей видно небо! Жизнь моя кончена. Слава, материальное благополучие не вылечили бы меня, раз я неизлечимо разочарован, погружен в неисчерпаемую печаль. Лишь вера и молитва исцеляют смертельные раны, наносимые жизнью. Я благословляю Перли, что послал меня к капуцинам: там капля небесной росы впервые упала на спаленные уста! Один ты, мой Тит, был в моей жизни чудным явлением, которое ни на минуту не затемнилось. Ты с Ягусей и с моей матерью останешься в моем сердце навеки. Умирая, я вспомню о тебе в молитве.

Медленно прошли через город, который смеялся, шумел и гремел по поводу торжественного въезда какого-то сенатора. Новый сановник при звуках труб и литавр, в эскорте крылатых рыцарей, с длинным хвостом экипажей являлся в старую столицу.

Ян уходил из нее с израненным сердцем, со слезами на глазах, а его эскорт составляли воспоминания об умерших и один верный друг.

Белый голубь пролетел над их головами и исчез вдали.

Когда вышли за город, и уже моментами лишь доносились звуки труб и колокольный звон с порывами ветра, Ян опять обнял Мамонича.

— А, если б мы еще повидались в этой жизни!

— Я приду к тебе! — воскликнул Тит. — Кто знает, куда и меня унесет течение жизни! Это верно, что Вильно для меня опустело и тяжело будет здесь оставаться. До свидания!..

— До свидания!

Несколько недель спустя Ян надел рясу в монастыре, соседнем с прежним жилищем отца. Печальный, грустный, но спокойный, он накрыл капюшоном гордые мысли, посыпал пеплом угасшие надежды навеки.

В монастыре он принял имя брата Мариана. Пройдя послушание, он вскоре был принят в число монахов.

Нескоро тяжелая печаль сошла с его хмурого чела, но, наконец, сошла. Вера и молитва исцелили его, покой поселился в сердце, а ясное выражение появилось на лице, освободившемся от туч. Земное, телесное веселие, которое внезапно появляется и уходит неуловимо, за которым следуют слезы и отчаяние, больше не тревожило его; но пришло другое совершенное, постоянное, ничем не уничтожаемое и пребывающее в сердце христианина, который смотрит лишь в небо и медленно всходит к нему.

Жизнь проходила в молитве, орошенной слезами, в одиноких прогулках на могилы, где были похоронены родители, в поля, где стоял домик отца, теперь разобранный, и где осталась лишь каменная стена и несколько берез кругом; наконец, в живописи.

На кладбище Мариан молился за всех своих, которые лежали близко и далеко; там же вспоминал и единственного в живых Тита. Сейчас же в первый год пребывания в монастыре приезд брата Франциска явился большим благодеянием для новичка. Франциск с заботливостью матери и брата смотрел за бедняком, поддерживал его, утешал, вел и когда уехал, назначенный в другое место, то оставил Мариана на пути, откуда его ничто не могло свести.

После нескольких лет, проведенных в тиши монастыря, Мариан однажды собирался, по обыкновению, на кладбище, когда у калитки услышал свое имя. Хотел отступить, так как навсегда порвал с миром, но, узнав голос Мамонича, поспешил навстречу.

Взглянули и бросились друг другу в объятия.

Вместе пошли потом в келью брата Мариана, где уселись и долго не могли разговориться. Нескоро сжатые от радости уста смогли раскрыться для продолжительной беседы.

Тит с удивлением смотрел на друга, которого не рассчитывал увидеть настолько уравновешенным, почти веселым, а главное, спокойным. Никакая мрачная, терзающая мысль не смотрела из глаз; никакая морщина не прорезывала чела. Какая-то детская, невинная радость была на его устах.

— Ну, как ты? Здоров? Счастлив? — спрашивал он Тита.

— Я? Как видишь! Всегда тот же, что был, сумасшедший. А ты?

— Покоен и счастлив, насколько может быть капуцин, больше ничего.

— Не спрашиваешь меня про Вильно?

— Напротив, расскажи. Вижу, что у тебя охота, слушаю, могилы поросли более густой травой.

Он произнес это печально, но со спокойной печалью.

— Перли, — рассказывал Мамонич, — считается теперь, благодаря твоим работам, великим художником. Эскизы, рисунки, картоны, которые он скупил, когда ты велел их продать, чтобы поставить памятник для Ягуси и Яся, поддерживают его. Выучился несколько лучшему колориту, и бесстыднее чем раньше крадет рисунок.

Ян лишь с улыбкой пожал плечами.

— Мручкевич все еще пишет портреты и выпивает с женой, которая сумела его приохотить к рюмке. Каштелянша уехала в Париж с возвращавшимся туда эмигрантом. Каштелян женился на богатой наследнице колониального торговца.

— А ты? — спросил Мариан. — Ты ведь меня больше всего интересуешь. Обеспечил ли ты себе свободу и кусок хлеба на старость?

— О! Захотел! Кто бы так далеко раскидывал мозгами! До сих пор мечтаю о Геркулесе, которого ищу, и о льве, который у меня под ключом. Живу как жил: хлебом, водою и мыслями об искусстве. Не женился и не женюсь; художникам искусство должно быть женой.

Мариан опять улыбнулся.

— Дорогой Тит, — сказал он, — искусство дочь веры; я понял искусство лишь когда надел