смешался со слезами, вытолкнула его из комнаты и закрыла дверь на задвижку, чтобы выплакаться наедине.

Итальянец долго раздумывал; затем взял из спрятанного в уголке мешочка несколько золотых монет, вздохнул и со слезами на глазах пошел к Яну с такой печалью, словно его самого выгнали.

Ян что-то предчувствовал и побаивался; однако весело встретил учителя, которого нахмуренный лоб, покрасневшие глаза и смущенное лицо были очень красноречивы.

— Ян, — тихо проговорил Батрани, — дорогой Ясь, — он поправился, — мы должны расстаться.

— Мы! Расстаться! Как так?

— Так, — повторил итальянец, смахивая слезу рукавом, — не я, не я, это она, Мариетта, гонит тебя. Не знаю, что ты наделал. Вероятно, ее возмутила эта несчастная интрижка: она такая чистая и святая.

Ян, как преступник, опустил голову.

— Она не хочет больше видеть тебя здесь; велела тебе отказать. Но куда же ты пойдешь, бедное мое дитя?

Итальянец прислонился к стене и задумался.

— Не знаю, Бог укажет путь, — ответил печально Ян, глядя в окошко, где мелькнуло личико Ягуси.

— Как ты будешь без меня, как я без тебя? Не знаю… Стольким вещам ты мог еще здесь научиться, ты был на таком хорошем пути! Ах, дорогой мой! Будь что будет, не бросай живописи. Она в то же время священнослужение. Пожертвуй для нее женщинами, надеждами на преходящее счастье, миром, жизнью. Не ради славы, ибо что такое слава? Но ради вознаграждения, какое найдешь в самом себе. Искусство, как и вера (только в меньшем размере), само собой награждает. Не бросай его, заклинаю тебя. Люди, возможно, тебя не признают, мир над тобой надругается, тебя наверно не оценят: для одних будешь стоять слишком высоко, для других по внешности слишком низко; тебя напоят уксусом и желчью. Но ты все принеси в жертву искусству: оно велико, оно вознаградит тебя за мучения минутами несравнимого наслаждения. А если еще в твоем сердце пойдут рука об руку старинная, горячая вера и искусство, то будешь чувствовать себя счастливее с куском ржаного хлеба, чем другие, плавающие в телесных наслаждениях; эти наслаждения преходящи, наслаждения искусства — вечные. Одно лишь искусство бесконечно и безгранично. На дне кубка нет насыщения, так как дна там никогда не увидишь… Ясек мой, но куда же ты пойдешь, что ты думаешь предпринять?

— Посоветуй мне, я не знаю.

— Советовать, я бы тебе советовал… Есть только одно место в мире для поэта, для настоящего художника, но ты сейчас по крайней мере еще его не захочешь, не решишься уединиться в нем. Это единственное место — монастырь. Великое одиночество, молитва, презрение к светской жизни, чествование Бога, возвышающее душу, безграничное предоставление себя искусству. Если бы у меня была вторая жизнь, я не иначе распорядился бы ей! Но ты…

— У меня мать, бедные сестры, которым я должен помогать.

— Так; мир тебя преследует, все будет тебе мешать! Обязанности, дитя мое, прежде всего. Ты — сын, брат. Но что намерен делать?

— Вернусь к матери.

— Чтобы разделить с нею нужду и сомнения. О, нет, нет! Еще не время возвращаться; с чем же ты вернешься?

— Куда же мне идти?

— Останься в городе, попытайся сам зарабатывать и учись.

— Зарабатывать! Но как? Разве ты хочешь, чтобы по любому приглашению, ради денег, ради жизненных потребностей я унижался до исполнения работ… работ?

Батрани улыбнулся.

— Каждый должен был так поступать, — ответил он. — Это одно из условий жизни артиста — быть непризнанным и замученным людской глупостью. Надо суметь стать выше этого. Разве тебе мало, что ты чувствуешь красоту и веришь в нее в душе?

— А придется исполнять бесформенные, уродливые вещи?

— Ради хлеба! Ведь Бог сотворил лягушек и ужей, чтобы наполнить ими воды и болота; можешь и ты творить, что тебе велят ради удовлетворения желаний, которые подобны болотам и лужам Послушай, — добавил, — никакой труд не может пачкать чело века и унижать художника. В самую мелкую работу ты можешь вселить дух, поднять ее и облагородить. Не каждый может только создавать то, что желает, и тогда, когда захочется; но каждый может добросовестно сделать, что ему посылает судьба и даже работая ради хлеба, учиться и учить других. — Проклятая гордость, которой пропитали художников, делает их капризными детьми; великий гений сумеет даже из тяжелого положения выйти победителем…

Настала минута молчания, долгая, тяжкая. Батрани всунул кошелек в руку Яна.

— Я дал бы тебе больше, но Бог свидетель, нет у меня.

Ян бросился ему в ноги и почти со слезами вернул это подношение.

— Возьми назад! Зачем ты мне это даешь? Ты мне дал больше чем сокровища, ты мне дал новую душу, чувства, мысли, ты сделал из меня человека. Когда же я и так смогу рассчитаться с тобой?

— Помни обо мне, о старике Батрани, который может быть вскоре… (он покачал головой и умолк). — А если когда счастливая судьба приведет тебя в мою чародейку красавицу Флоренцию, если увидишь этот город Медичи и приложишься к земле града искусства, то пойди на маленькую улицу Винья Веккиа, где наш старый дом. Возможно, его уж там нет! Столько прошло лет! Поклонись от меня старым воспоминаниям, пройди на кладбище францисканцев и поищи плиту, под которой лежит Джулия Батрани, моя святая мать, помолись за нее и скажи ее праху…

Крикливый голос Мариетты перебил излияния итальянца.

— Ступай, ступай! — живо сказал он Яну. — Я слышу ее голос. Возьми эти деньги. Вернешь мне, когда сможешь. Еще сегодня увидимся, немного погодя, в костеле св. Яна. Сложи вещи и иди. Иди! Ах! Почему я не в силах тебя оставить!

Старый итальянец потихоньку открыл дверь, проводил глазами ученика, который с маленьким саквояжем и папкой своих рисунков, смущенный, спускался по лестнице. На улице остановился, прижался к стене и сел. Мариетта взглянула на него из окошка и засмеялась в слезах.

— Выгнан! — воскликнула. — Так! Нет его! Выгнан, нет и не будет! Прекрасно! Пусть уходит, пусть гибнет, пусть пропадает! Это был вампир, который высасывал мне сердце.

И упала на кровать, заливаясь слезами.

Ян продолжал сидеть под домом, когда его заметили сестрички, направлявшиеся в костел.

— Посмотри, Ягуся! — сказала тихо старшая. — Твой голубок!

— Что такое? Где? А! Это он! Что он тут делает? С саквояжем! Выгнали его, что ли? Знаю, знаю, я поняла.

Ягуся видела в окне жену художника и догадалась обо всем происшедшем. Она живо подошла к Яну и прикоснулась к его руке, так как тот ничего не замечал.

— Пан Ян! Что случилось?

Ян только теперь пришел в себя.

— А! Прощайте, панночка! Ухожу, иду.

— Куда?

— О, верно, далеко! К своим, к матери.

— Но почему же так вдруг?

— Я уже не работаю у Батрани.

— Почему?

— Не надо им ученика.

— Вернешься же когда-нибудь сюда?

— Вернусь ли? Не знаю… Ах, не знаю, — ответил он печально. Знаю одно, что никогда, до смерти, не забуду тебя, — прибавил, положив ее руку к себе на грудь. — Пойдем в костел, я должен помолиться. Звонят к обедне.

Улицы еще пустовали, утро было прелестное. Прошли вместе вглубь костела, печальные, обменявшись едва несколькими словами. У девушки на глазах серебрились слезы. Ян был уже мужчиной и