сохранилась в целости.

Однако, очень трудно было поднять нравственный дух шляхты, которая была причиной всего этого. Все события, начиная с первых избраний королей, восстания дворян, тайные союзы среди войска, дерзко срываемые сеймы, путаница в понятиях о правах и обязанностях, умножали смуту и анархию. Шляхта заботилась только о сохранении своих прав, постоянно опасаясь, чтобы они в чем-нибудь не были урезаны и не хотела вовсе слышать о своих обязанностях.

Дворяне отыскивали законы, освобождающие от всякой службы, ограничивающие королевскую власть, и сбрасывали с себя всякие повинности. Отказываясь платить подати, они не хотели и слышать о том, чтобы сообща выступить всем вместе, упрекали короля за то, что он призвал чужое войско, и требовали, чтобы он только с помощью чужеземного войска, без участия шляхты, защищал Речь Посполитую. Шляхтич, посланный в поход, через несколько недель возвращался обратно домой и кричал: — заплати или освободи!

Трудно было защищаться от внешнего врага, когда войско отказывалось повиноваться, бунтовалось против гетмана и самовольно возвращалось на зимние квартиры. На сейме же не хотели верить, что опасность угрожает границе.

Выборы сопровождались подкупами, затем начали раздавать за деньги грамоты, староства, чины. Платили за них королю или королеве.

Бесстыдное корыстолюбие овладело всеми, исчезло сознание об обязанностях. Дошло до того, что для шляхтича ничего не существовало, кроме его собственных интересов; сильный отбирал у слабого, что мог, а на сейме не думали о судьбе Речи Посполитой: старались воспользоваться каждым голосом для своей собственной выгоды. Даже страх перед казаками — страшным бичом Господним — не заставлял их быть более разумными.

При таких условиях управлять страною, в которой бесправие было нормальным явлением, становилось все труднее и труднее. Нужна была особенная энергия и ловкость, чтобы руководить такими людьми и заставить их слушаться, и среди этого хаоса такой король, каким был Михаил, не мог быть полезным для страны.

Долгое бездействие и томительное ожидание благоприятной перемены, сделались для него невыносимыми. Он чувствовал, что дальше так продолжаться не может, и беспрестанно повторял:

— Нужно бороться, погибнуть!

Исхудавший, преждевременно состарившийся, опираясь на палку, король зашел к Елене. Находясь в угнетенном состоянии, он всякий раз искал утешения у своей приятельницы юных лет, так как только перед ней одной раскрывал свою душу. Она умела успокаивать его словами, вселяя надежду на счастливую перемену и этим уменьшала его страдания.

Последние дни король особенно волновался, так как получили известия о задержке Паца с литовским войском, который, как предполагали, умышленно не послал вовремя помощь Собесскому в его походе против турок, желая его подвести. Собесский же, несколько раз вызванный королем в Варшаву, по большей части отказывался приехать, указывая на невозможность оставить войска, вследствие необходимости постоянного надзора за ними для предупреждения тайных союзов. А когда он приезжал в столицу, он недолго оставался и не поддавался никакому влиянию.

Елена, мысли которой постоянно были заняты королем, ежедневно расспрашивая врача Брауна о его состоянии, посылая несколько раз в день своего мужа за сведениями о здоровье короля, обрадовалась, увидев его робко входящим в ее скромную квартиру во дворце.

На бледном лице Михаила видно было какое-то необыкновенное возбуждение, и он, как только поздоровался с кузиной, не выпуская ее дрожавшей руки, проговорил:

— Знаешь ли ты? Знаешь, что я решил? Я дольше так гнить не могу; я решил двинуться с гвардией и стать во главе войска, рядом с Собесским!

Глаза его при этих словах загорелись воодушевлением, но вдруг у него захватило дыхание, и он начал оглядываться, нет ли вблизи стула: оказалось, что несколько десятков пройденных шагов и пережитое волнение совершенно обессилили его.

Елена с изумлением посмотрела на короля.

В этот момент вошел в комнату кравчий, которому сообщили, что король посетил его дом.

— Послушай только, — обратилась она к мужу, — король, при его теперешнем здоровье, решил отправиться к войскам и быть их вождем.

Келпш, всплеснув руками, воскликнул:

— Но ведь это невозможно! Необходимо раньше подкрепить свои силы и здоровье.

Михаил сделал нетерпеливый жест и ответил:

— Поход возвратит мне здоровье: во-первых, это меня успокоит, к тому же свежий воздух и движения подействуют на меня оживляюще.

— Ваше величество, — прервала Елена, — вам необходимо — я это слышала из уст доктора Брауна — вести правильный, спокойный образ жизни, питаться соответственно состоянию вашего здоровья, а на войне это невозможно, и потому ваш отъезд равнялся бы самоубийству.

Король, устремив взгляд в окно, казалось, не слышал.

— Браун? Старый Браун? — спросил он насмешливо. — Да что он знает? Разве он понимает нас и наши болезни? Люди, в жилах которых течет рыцарская кровь, гибнут от бездействия и превращаются в ничтожество, война же их подкрепляет. Наконец, это свыше моих сил оставаться тут со сложенными руками, ничего не делая, в то время, когда Собесский будет пожинать лавры. Даже теперь, скорее он здесь король и повелитель, чем я. Он побьет турок, но он добьет и меня, так как после его побед я буду казаться рядом с ним, героем, полнейшим ничтожеством, Нет, нет! — запальчиво прибавил он; — если бы даже пришлось заплатить своей жизнью, я все-таки отправлюсь на войну.

Елена, из боязни противоречить ему, шепнула мужу на ухо, чтобы пошел за Брауном; сама же она занялась приготовлением лимонада, который часто благотворно действовал на короля.

Елена протянула королю приготовленный ею напиток. Поцеловав ее руку, Михаил с жадностью осушил бокал и о чем-то задумался.

— Это было полгода тому назад, — начал он тихо, — прошу тебя, только не повторяй этого никому, так как может быть это мне только почудилось и мои подозрения лишены основания… Твой напиток мне об этом напомнил. Я сидел в своей спальне и, приказав приготовить лимонад, послал за Тольтини, дожидавшемся у меня в приемной. Услышав какое-то движение, я внезапно, раскрыл дверь и увидел Тольтини, отскочившего от стакана, который он внимательно рассматривал. Я был в этот день зол на итальянца и начал ему делать выговоры, а он стал оправдываться. Утомленный, я схватил приготовленный стакан с напитком и залпом выпил его. Меня поразил какой-то особенный вкус, ощущаемое чувство терпкости во рту. Запах напитка был какой-то необыкновенный, как будто отдавало чесноком, и я оттолкнул стакан. Вечером мне было очень плохо, и я чувствую, что с этого дня началась моя болезнь и мои страдания.

Елена побледнела, но хладнокровно разобравшись во всем, она пришла к убеждению, что предположения короля о яде неверны, и поторопилась его успокоить.

— Ваше величество, — произнесла она, — в этом напитке ничего не было, потому что я не могу допустить мысли о таком преступном замысле; а затем яд, если уж необходимо произнести это страшное слово, никогда так медленно не действует.

— Ты ошибаешься, — с живостью прервал король. — Вопрос этот меня интересовал, и я много читал по этому поводу. Есть яды, которые действуют в продолжение нескольких лет, а Тольтини ведь итальянец.

Поникнув головой, король продолжал:

— Не будем говорить об этом. Может быть мои подозрения напрасны. Морштын говорит, что я сам себя отравляю нездоровой пищей. Но чем? Рыбой, раками, которых я так люблю?

Елена повела плечами, не желая продолжать разговора на эту тему, так как в эту минуту старый Браун медленным тяжелым шагом вошел в комнату. Это не был человек науки, книговед, изучивший Гиппократа и Галена, но это был опытный, неоценимый практик, быстро улавливавший все симптомы болезни, незаметные для других, и правильно предсказывавший исход.

Елена торопливо направилась к нему навстречу со словами: