— Он собирался выехать, — отвечал паж. — Кроме того, я еще слышал, что по Эльбе из Магдебурга должны придти двести пятьдесят пушек, которые поставят на валах и стенах города.

— Тем лучше, они нам останутся, — заметил министр.

Рутовский прошелся по комнате и ничего не ответил. Передав все, Масловский ушел, прося только, чтобы его отпустили как можно скорее. На этот раз он не получил положительного ответа. Около десяти часов Брюль велел позвать его к королю; Август III узнал о нем от Рутовского и лично хотел расспросить на счет Дрездена.

Одновременно с этим духовник короля оканчивал богослужение в комнате короля на походном алтаре; когда вошел Масловский, алтарь уже начинали убирать и король только что встал со своего места, на котором молился. Министр предварительно внушил Масловскому, в каком виде он должен был рассказать королю, чтобы не подавать повода к излишнему огорчению. Август взглянул на вошедшего и долго молчал.

— Ну, что с нашим театром? — наконец спросил он.

Брюль не дал ответить Масловскому, строго посмотрел на него и сам начал:

— Он мне передал, что все это ложь, будто бы прусский король…

— Маркграф бранденбургский, — поправил король.

— Совершенно верно, ваше величество, маркграф бранденбургский вовсе и не думал распускать артистов, но они сами заявили, что из любви к вашему величеству не станут ни играть, ни петь до тех пор, пока не вернется обоготворяемый ими король. И напрасно их принуждали, предлагая им деньги, но ничем их не могли заставить.

Король улыбнулся.

— Браво! — воскликнул он. — Бог даст, я их вознагражу за это; увидите, — скажите им это!

— Только вследствие их упрямства, — прибавил Брюль, — у них отняли жалованье.

— Я велю уплатить им за все это время… А граф Лосс, а наше министерство? — прибавил король.

Не успел Масловский вымолвить слова, как министр начал:

— Все в порядке: они не осмелились их тронуть. Король откашлялся.

— А что галерея? Был ли в ней Фридрих?

На этот вопрос Брюль не знал, что ответить, но он рассчитывал, что с этой стороны ему не угрожает опасность, если ответит Масловский.

— Ваше величество, — начал паж, — мне только известно, что король или, вернее, маркграф бранденбургский приказал Гейнеке открыть для себя галерею.

Август привстал от испуга.

— И все, верно, пропало? — воскликнул он.

— Нет, ничего не тронуто, ничего…

— Слава тебе, Господи, и всем святым! — вздохнул Август. — Но что он говорил? Что говорил?

— Гейнеке рассказывал, что он очень восхищался.

— Все-таки восхищался, а не знаете, чем больше всего?

— Магдалиной Баттони [8].

Лицо короля просияло и, подняв голову, он заметил с улыбкой:

— Бесспорно, она прелестна, но Корреджио!!! Он не досказал и с сожалением продолжал улыбаться.

— Знаток! Знаток! Сикстинская Мадонна — ничего… Тициан тоже… Веронезе само собой… Только Баттони!.. Маркграф бранденбургский!!.

— Должно быть, самое имя автора, напоминающее палку, — заметил Брюль, — вызвало одобрение бранденбургского маркграфа.

От этой остроты король разразился громким смехом, но, как бы испугавшись своей веселости, закрыл рот и погрозил Брюлю.

— Тс-с-с! — прошептал он.

Вслед затем Август начал расспрашивать о королеве, о младших своих детях, о церкви; об о. Гуарини и, наконец, осведомился о жене Брюля.

Масловский уверил, что все совершенно здоровы. Затем король спрашивал его, не поврежден ли парк возле дворца Мошинских и о других мелочах. Масловский чуть было не проговорился насчет пушек из Магдебурга, но министр прервал его, переходя к другим предметам… Насчет печей, поставленных на берегу Эльбы для заготовления хлеба солдатам, король раньше знал и потому боялся за свой зверинец и фазанов. Паж доложил ему, что все это пока еще не тронуто. Потом зашла речь об охотничьих принадлежностях, которые королю хотелось каким-нибудь образом получить из Дрездена.

— Что я без них сделаю! — воскликнул он. — Я не успокоюсь, пока не получу их.

— Если б ваше королевское величество согласились переехать на время в Варшаву, мы нашли бы там псарню.

— Какую псарню! — вздохнул король. — Ведь там не будет моих Флейты, Актеона, Лютни и Сезостриса!

Брюль, желая развеселить короля, вспомнил о борзых маркграфа, но это не развеселило его.

— Правда, — отозвался он, — хоть варшавская охота никуда не годна, а все-таки лучше, чем ничего. Но там нет таких собак, как мои.

Министр подтвердил, что таких собак, как у Августа III, нет в целой Европе, и напомнил, что князь Ришелье просил для короля Людовика пару щенков, как милости.

Это немного прояснило лицо короля. Масловский все еще стоял у порога, хотя за него отвечал Брюль, фантазируя и не сказав ни одного слова правды.

Наконец допрос, продолжавшийся довольно долго, окончился, Масловский был допущен к целованию руки короля и затем удалился. Через час Брюль позвал его к себе и велел ему передать в Дрездене, чтобы все терпеливо переносили испытание, ниспосланное им Богом: что это долго продолжаться не может и окончится их полным торжеством; что саксонские войска скоро соединятся с австрийскими и выгонят из столицы неприятеля.

Одним словом, все шло к тому, как он думал, чтобы довести Пруссию к погибели, а Саксонию — к величию и славе.

Наступала зима, но война не прекращалась. Войска сходились на границе с обеих сторон, и беспрестанные схватки почти каждый раз решались в пользу Пруссии, а 14 октября 1756 года было одним из самых печальных дней царствования Августа III.

Прошел уже целый месяц с тех пор, как мы видели короля в Пирне; он и Брюль со всей свитой, опасаясь попасть в руки прусского короля, переселились в тот самый Кенигшптейн, в котором многие жертвы подвергались заточению. У подножия крепости Кенигштейн разыгрывалась последняя сцена первого акта той драмы, которую историки называли семилетней войной.

Вскоре после уведомления генерала Шперкена, что прусские войска намереваются отрезать саксонцев от чешской границы, Фридрих, действительно, смелым маршем выступил под Ловосиц и одержал первую победу.

После этой победы он уже овладел саксонским войском, которое, собравшись построить мост перед защитой Кенигштейна, — перешло через него с 13-го на 14-е число и очутилось, после трехдневного голода и больше чем четырехнедельной блокады, в руках пруссаков. Ничего не оставалось, как только сдаться на милость врага, и генерал Рутовский сдался с 16.000 солдат. Все рвы, леса, дороги и проходы были заняты пруссаками.

Саксонские войска, волей или неволей, были присоединены к армии Фридриха, который не хотел оставить даже гвардии Августа III, чтобы, как он выражался, потом вторично не брать ее в плен. Только офицеры были отпущены на слово. Саксония оказалась в руках этого победителя-циника.