полезны.

Несмотря на гневный взгляд Пепиты, Масловский не растерялся и продолжал:

— Я отлично понимаю, что в подобных случаях утопающий хватается за соломинку, но соломинка еще никого не спасла. Те, которые служат двоим, — изменяют обоим.

— Вы подслушали меня, и это некрасиво, — сказала в замешательстве Пепита; — но я полагаюсь на вашу скромность, что вы меня не выдадите, не измените; последнее было бы отвратительно.

— Ни один поляк никогда еще не был изменником, — ответил Масловский. — Мы делаем много глупостей, но мы не предаем; для этого есть достаточно искателей приключений, таких, как Симонис.

Пепита вспомнила, что они говорили о Масловском, и, покраснев, живо прибавила:

— Так вы слышали и то, что мы говорили о вас?

— Я не пропустил ни одного слова, — кланяясь, сказал Ксаверий, — вы меня назвали 'сорви-головой', если не ошибаюсь.

Пепита невольно расхохоталась.

— Может быть, я заслужил это название, — заметил Ксаверий. — но если б меня встретило такое счастье, как Симониса, то я не задумался бы положить свою голову на плаху, чтобы заменить его.

Пепита наградила смелого юношу ласковым взглядом.

— Что же вы не одобряете, что я приобрела швейцарца для службы короля? — спросила она.

— Я ему не доверяю, — коротко ответил Масловский. — Разве, что вы его сделаете другим, чем он был до настоящей минуты.

— Теперь его трудно исправить, — прошептала Пепита.

Масловский взглянул на нее и вздохнул.

— Я завидую ему, — сказал он, очень завидую. — Мне вас жаль, но когда судьба дала мне возможность узнать ваш секрет, позвольте мне, по крайней мере, быть вам в чем-нибудь полезным. Я буду наблюдать за ним и если замечу что-нибудь подозрительное, то задушу его.

Баронесса молча протянула ему руку.

— Я буду его опекуном, — расхохотался Ксаверий, — и вы можете вполне мне довериться; за это я ничего не потребую, кроме вашей улыбки, потому что при одном вашем взгляде (он положил руку на грудь) мне теплее делается на душе!

Затем он снял шляпу, поклонился, и не успела Пепита еще ответить ему, как он уже исчез в толпе. Баронесса долго еще стояла, оглядываясь и раздумывая: она была недовольна собой и, наконец, когда пища была роздана, вернулась во дворец.

Немногие в Дрездене спали в эту ночь, а во дворце никто не спал до самого утра: прислуга сменялась поочередно; в городе любопытные шлялись по улицам, вместе с прусским патрулем, во многих домах окна не закрывались до утра, и во всех домах горели свечи; дрезденцам казалось, что при свете как будто безопаснее. С рассветом эта болезненная жизнь начала оживляться.

В ратуше городские деятели спали, сидя в креслах, в париках и парадных мундирах, не решаясь разойтись по домам. Пруссаки постоянно предъявляли свои новые требования. В первый же день было объявлено, что на обязанности города лежит снабжать войска хлебом, или доставкой муки, дров, хлебопеков и денег, так как пруссаки предпочитали наблюдать за выпечкой хлеба, опасаясь, чтобы дрезденцы не подмешали им чего-нибудь в муку. На берегу Эльбы приказано было поставить больше двадцати печей.

Утром думцы проснулись; в ожидании, что с часу на час может приехать Фридрих и потребовать их к себе, они, при каждом шуме у ратуши, вскакивали и смотрели в окна. Для короля был предназначен дворец графини Мошинской, который уже очистили по этому случаю. Чтобы угодить королю, дрезденцы хотели украсить дворец, но генерал квартирмейстер только расхохотался, пожал плечами и сказал, что и без того в нем много лишнего. В виду этого он велел унести многие из вещей.

— Нам этого не нужно, — сказал он, — мы — солдаты, а не бабы, и его королевское величество тоже солдат.

Еще до прибытия короля со стороны Пирны и лагеря главная дорога и все другие пути сообщения были блокированы солдатами, так что Брюль, король и весь двор не могли получить писем из Дрездена, и им оставался только один Кенигштейн.

Когда около десяти часов раздались крики: 'король, король!' то весь город бросился к нему навстречу. Жители Дрездена, привыкшие с давних пор к роскоши, окружавшей величие короля, на этот раз опешили.

Утро было холодное.

Фридрих ехал на 'Брюле', — то есть на своей плохой лошади, — в старом мундире, грязных сапогах, в коротком плаще, с палкой в руках, сгорбившись и свесив голову на бок. Из-под порыжевшей треуголки, которую украшало не первой свежести перо, видны были его хмурое лицо, быстрые глаза и злая холодная улыбка. Несмотря на то, что он вступал как победитель, лицо его выражало скорее гнев и нетерпение, чем радость и торжество. Глаза его смотрели с такой угрозой, как будто он только и искал предлога, чтобы разразиться проклятьями. Вслед за ним ехали два адъютанта, несколько генералов и чиновников. Генерал Вилих, назначенный комендантом, выехал ему навстречу и все время ехал на почтительном расстоянии, как бы ожидая его приказаний. Относительно местоположения города и дороги король и не думал расспрашивать; он уже не в первый раз являлся сюда непрошеным гостем; в первый раз он был в Дрездене со своим отцом, и тогда же испытал в нем нечто в роде первой любви, которую он скоро забыл из-за Оржельской.

Фридрих ехал медленно, шагом; иногда он поднимал голову и, взглянув с презрением, равнодушно снова опускал ее. На его пожелтевшем лице не было заметно, чтобы это занятие столицы царствующего дома старшей династии, представителем которой он был, производило на него какое-нибудь впечатление. Он вступал в город не как король, а как солдат; причем, ради насмешки, надел на голубой мундир темно- синюю ленту Белого Орла: точно он желал этим оказать свое внимание польскому королю, от которого он получил ее. Из-под плаща виднелась звезда. Никто не знал, куда он намеревался отправиться. Только приехав на рынок, где его ожидал синклит городских управителей, он остановился на минуту и едва удостоил их взглядом и, даже не кивнув им головой, направил свою лошадь к замку.

Стоявшие настороже придворные бросились к королеве, которая, одевшись в черное платье, бледная как труп, с дрожащими от волнения руками и губами, стояла окруженная своей свитой. В числе последних была и графиня Брюль.

В замке водворилась глубокая тишина. Фридриха окружала громадная толпа испуганных и любопытных жителей, отчего происходил ужасный шум. Стоявшие на страже швейцарцы приветствовали его криками, и все бросились отдавать ему честь; голоса их доносились до комнат королевы. Фридрих въехал в ворота и остановился во втором дворе. Посмотрев на собравшуюся здесь со вчерашнего дня толпу, он сказал что-то на ухо адъютанту и слез с коня.

— Вилих, — крикнул он, — где тайный архив?

— Здесь, во дворце, ваше величество; он помещается в трех комнатах, которые мы вчера опечатали и поставили стражу у дверей и окон.

— У кого ключи?

— У королевы.

— Подите к ее величеству, поклонитесь от меня и попросите у нее ключи. Скажите, что я этого требую.

Генерал Вилих быстро вбежал на лестницу; Фридрих, опираясь на палку, медленно последовал за ним, сохраняя хладнокровие и равнодушие, которыми не обладал, но в данную минуту признавал необходимыми. Королеву окружал двор в полном составе; этикет соблюдался строже, чем когда-нибудь, хотя Жозефина вообще о нем не забывала. Генерал Вилих принужден был доложить о себе камергеру, а последний — камер-фрау, и дожидаться ответа. Его нарочно заставили ждать. Наконец, камергер пришел ему сообщить, что ее величество королева просит его войти. Старый солдат должен был пройти через три зала, в которых находился весь штат королевы, но он не растерялся при виде такого величия. Королева сидела в своем кабинете.

Генерал низко поклонился.

— Его величество Фридрих II, мой милостивый король, приказал мне засвидетельствовать почтение

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату