Брюль оглянулся: никто не противоречил. Рутовский стоял задумавшись.

— Какое же ваше мнение, граф? — спросил министр.

— Я не хочу подавать своего голоса, так как не желаю брать на себя ответственность, — ответил Рутовский. — Я только хочу и буду служить его королевскому величеству; но, находясь в таком положении с пятнадцатью тысячами против сорока, не приготовившись заблаговременно и захваченные врасплох, мы можем только защищать свою честь, но не Саксонию.

— Послушайте, граф, вам все видится в черном свете! За нашими пятнадцатью тысячами стоят еще несколько сот тысяч союзников

— Позвольте, — прервал его Рутовский, — договор подписан?

Брюль смутился.

— В этом и состояла вся сила моей политики и сообразительности: я не подписывал его, чтобы не дать таким образом повода к войне. Договор заключен, и это все равно что подписан. Но если б я его сегодня подписал, то завтра уже Фридрих имел бы с него копию…

— Все равно он знает все, что вы писали в Вену, и этого ему достаточно, — окончил граф, — лучше не говорите об этом. Теперь уже не время попусту терять слова: нужно действовать, приказывать, распоряжаться…

— Да, это верно, — подтвердил барон Шперкен.

— Обоз под Пирной, — ответил Брюль, — местоположение — самое благоприятное! Лучшего положения для защиты невозможно найти. Все наши силы под Пирной… Не угодно ли вам обдумать это, генерал?..

Рутовский, ни слова не говоря, взял шляпу со стола.

— Иду отдать приказание.

Брюль с тревогой на лице проводил его до порога. Между тем Шперкен начал ходить по кабинету; граф Лосе, Штамер и Глобич разговаривали между собой; Брюль вернулся, вытирая платком лоб, и бессильно опустился в кресло.

— Положим, — начал он, — бесспорно, что мы находимся в критическом положении, но по крайней мере мы раз навсегда избавимся от того врага, который вечно надоедал бы нам. Надо с ним покончить. Невозможно придумать плана счастливее этого, как и более верной победы. Пусть он вступит в Саксонию; прекрасно, мы его здесь скрутим и возьмем.

При этих словах лицо его все больше прояснялось; граф Лосе стоял перед ним задумавшись.

— А как вы думаете: не лучше ли перевезти секретный архив в Кенигштейн? — отозвался он.

— Зачем? — спросил Брюль.

— А если войдут?

— Куда?

— В Дрезден?..

Брюль расхохотался.

— Говорите, господа, что хотите, но по-моему это вещь до такой степени невозможная, что…

Все замолчали.

— Король тоже желает находиться в лагере под Пирной, — сказал Брюль, обращаясь к Шперкену, — и напрасно я старался отговорить его от этого… О, Боже! Как это подействует на его спокойствие и здоровье! Он сказал, что если пруссаки станут сильно напирать, то он сам будет стрелять в них, но мы не увидим пруссаков.

Брюль рассмеялся.

В это время вошел маршал и объявил, что обед уже давно подан.

— Надо поесть, — отозвался Брюль, вставая, — прошу вас, господа, к столу.

И, подав руку гр. Лосе, он вышел, принимая салонный вид. В зале дожидались гр. Мошинская, графиня Штернберг и весь Двор.

В то же время во дворце короля была увеличена стража. Лакеи переоделись и в коридорах, в укромных уголках, стояли часовые; в передней шныряли какие-то темные личности, которые следили не только за всеми проходящими через комнаты, но даже за появлявшимися на дворе. Король Август III сидел задумавшись к своем кресле и, убаюканный всевозможными обещаниями Брюл' относительно союзников и планом его действий против Пруссии, основанным на отличном положении саксонской тридцатитысячной армии, не думал о войне; все его мысли были заняты каноником Креспи и покупкой Альгаротти, картинной галереей, охотой и разными тайными удовольствиями жизни, которые ему разрешал отец Гуарини, под условием глубокой тайны.

В душе он был убежден, что Фридрих не может быть для него опасным, что его можно будет унять, уговорить, а после отослать в Бранденбург. Август III считал себя настолько сильным, что это временное беспокойство нисколько не затрудняло его; в крайнем случае у него оставались еще Краков и Варшава, знаменитая охота в польских лесах, медведи, волки, зубры, стоило только ему захотеть… Правда, польская шляхта была не по вкусу ему, потому что это народ бурный, крикливый, слишком бойкий и невежливый; но между ними были и такие люди, которых можно было прикладывать к ранам для облегчения. Саксонский дворец был даже слишком неудобен… А там сейчас же за Виляновом и Прагой — леса, а в них пропасть разного зверя…

Покуривая трубку и время от времени вздыхая, он думал о невежливости Фридриха II.

Между тем на Дворцовой улице, у королевских ворот, собирались кучки народа, который перешептывался между собой и поглядывал на окна дворца.

Против дворца, в лавочке под белым орлом, хозяин Вейс, жирный и лоснящийся немец, держал руки на животе и разговаривал с соседкой, госпожой Краузе.

— Я вам говорю, герр Вейс, что слышала во дворце… Пруссаки идут; король Фридрих наш единоверец…

— Что вы говорите: он единоверец!.. — улыбался Вейс. — Он просто язычник. Мне это хорошо известно; у них есть своя церковь в Берлине, куда они собираются по ночам для служения по своим обрядам. Они поклоняются козлу с золоченными рогами, который стоит на алтаре.

— Фи!.. Полноте, — с презрением ответила Краузе; — это быть не может!

— Я это наверно знаю от духовных лиц, которые приезжают к ним из Франции… У них есть свой жрец…

— Вот за это Бог и наказывает! Именно за это, — отозвалась Краузе; — недаром в этом году были на небе вещие признаки. Помните, что у нас делалось с 13 на 14 января? Судный день! Крыши разлетались, как листья, трубы разваливались, окна вырывало, около Вильдрумской улицы завалилась стена… А в феврале какая была буря? Видел ли кто-нибудь подобное?

— Помню, помню! Спустя несколько дней после этого сгорело одиннадцать домов, — вздохнул Вейс. — Но до Дрездена им далеко… Им не дойти, потому что здесь стены крепкие.

— Почем знать, если они покланяются козлу, значит у них есть волхвы и чародеи… — Она вздохнула и, сделав книксен, ушла.

У ратуши стояло несколько мещан, разглядывавших курьеров, двигавшихся с лихорадочной поспешностью.

— Троих уже послали за Пирнейские ворота, — заметил один.

— Это и я видел, — отозвался другой.

— Да где же эти пруссаки? — спросил третий.

— Кто знает?.. Разное говорят люди, и до того врут, что в пору потерять голову. Одни говорят, что они уже в Лейпциге, другие — в Мейссене, а третьи в Штольпене.

— Это не может быть!.. Ведь говорят, война не объявлена, — заметил кто-то.

— А что вы думаете? — спросил кто-то со стороны. — Если б Саксонию вдруг заняли, то разве нам от этого хуже бы стало?

— Разве только потому, что теперь хуже и быть не может.

Некоторые сделали знак замолчать, так как в это время среди народа явился знакомый нам Блюмли.

— Господин Браун, — сказал он быстро, — возьмите вы, ради Бога, ваш сыр!

— Да кто же его есть станет, если война на носу?