Утомленный Симонис вернулся домой поздним вечером; в доме все уже спали; размышляя о своем незавидном положении, он уже проходил по площадке второго этажа, как старая Гертруда открыла двери, осторожно выглянула из них и, узнавши его при свете огарка, сделала ему знак следовать за ней.

Симониса удивило такое позднее приглашение, однако он повиновался. Старушка Ностиц сидела в кресле в вечернем дезабилье, в старинном чепце с лентами, и дремала. На столе горела свеча с зонтом, представлявшим род абажура.

Увидав Симониса, она указала ему рукой сесть против нее.

— Ну, что нового? — спросила она тихо. — Что говорят в городе? Я очень беспокоюсь о Фельнере, и хотя он наверное не проговорится, но все-таки у него могли что-нибудь найти. Ментцель сбежал, но ведь его могут догнать, кто-нибудь может его выдать!.. Наконец я беспокоюсь и о вас, — прибавила она еще тише, — да, именно о вас…

— Обо мне? — удивленно спросил Симонис.

— Подписывали ли вы вашу фамилию в письмах к графине де Камас? — спросила баронесса.

Макс побледнел.

— Почему вы меня спрашиваете об этом?

— Потому что, кажется, ваши письма перехвачены. Симонис онемел.

— Откуда это вы узнали?

— Да, узнала, — сухо ответила баронесса, — этого достаточно.

— Но ведь я сегодня утром был у министра, и он меня принял очень радушно.

— А вечером ваши письма были у него на столе.

— Я посылал их через Бегуелина! — вскакивая, ответил Симонис.

— Бегуелин больше думает о сыре, чем о письмах… а если это действительно случилось, то вам нельзя терять ни минуты… Идите наверх, возьмите самое необходимое, а остальное отдайте Гертруде, и я велю снести все на чердак. Когда постучат в ворота, тогда будет уже поздно.

— Но где ж я скроюсь?

Старушка, несмотря на свои преклонные лета, сохранила хладнокровие и присутствие духа.

— Ступайте наверх и сожгите бумаги, если они у вас есть, возьмите с собой деньги, плащ, перемените шляпу… Я вам дам записку к сербу, моему старому слуге, который живет на берегу Эльбы, в маленьком домике, среди рыбаков… Там вы расспросите о нем… Торопитесь…

Симонис сначала не решался, но старушка указала ему на дверь.

— Торопитесь! — повторила она. — Идите и помните, что если вас поймают, то ни слова не говорите обо мне. Это была бы плохая с вашей стороны благодарность. Мои старые кости не перенесли бы ни мучений, ни заключения в Кенигштейне.

Макс вскочил и живо побежал наверх. Начатое письмо в Берлин он сжег на свече, которую ему дала Гертруда, деньги спрятал в карман, накинул на себя плащ и тяжело вздохнул; слезы невольно навернулись на глаза; но он побежал вниз. Старушка встретила его у дверей и дала ему поцеловать дрожащую руку.

— Идите, молодой человек, идите…

Симонис стремглав сбежал вниз и осторожно открыл двери; луна освещала рынок, на площади никого не было.

Не отдавая себе отчета, как поступить, он направился к Фрауен-Кирхе. Здесь он остановился у одного из подъездов, чтобы передохнуть и сориентироваться. В то же мгновение он заметил, что из соседнего дома, закрывавшего часть церкви, в котором помещалась главная гауптвахта, вышли шесть солдат, офицер и чиновник, который сопровождал этих солдат. За ними шесть человек в полотняной одежде, с цепями в руках… Симонису сделалось дурно, голова закружилась, и он не мог тронуться с места, хотя ему хотелось бежать. Он видел, что солдаты направились к дому баронессы и что чиновник начал стучать в ворота.

Не было сомнения, что стража отправилась за ним. Он должен был бежать как можно скорее, чтобы за Пирнейскими воротами разыскать проход к Эльбе и там найти убежище у старого слуги баронессы.

Для не знающего местности такое путешествие было весьма затруднительно и рискованно.

Но… утопающий хватается за соломинку. Симонис, не зная, куда бежать, скоро миновал рынок и свернул на первую попавшуюся ему улицу, отсюда он бросился в другую, не обращая внимания, куда направляется, и выбирая только самые темные и узкие; в таких улицах в то время не было недостатка, и он заблудился. Но ему казалось, что здесь он в безопасности. Ставни и ворота во всех домах были заперты, кое-где только виден был свет сквозь ставни; он никого не встречал в этих глухих закоулках, кроме бродячих собак. Идя по затененной домами улице, он не боялся, что его выдаст луна; время от времени он настораживал слух, прислушиваясь ко всякому шороху, раздававшемуся вдали. Иногда только слышалось скрипение отворявшихся ворот, а затем глухой стук при запирании, потом как будто чьи-то осторожные шаги тихо стучали по мостовой, то останавливаясь, то идя дальше; Симонис рассудил, что по какому бы направлению он ни шел, только бы идти по одному, чтобы не проблуждать так до утра и не встретиться с обходом. Вероятнее всего было, что не найдя его дома, обход отправится разыскивать его по городу, а потому нужно было остерегаться.

О, как он упрекал себя, что позволил опутать сетью интриг. Старый дом в Берне, сестра, молодость, Берлин, комнатка у кондитера, Шарлота: все это ему вспомнилось теперь, и он готов был заплакать.

Взволнованный, он шел вдоль стен и заборов, рассматривая их, пытаясь понять, где он находится. Наконец, он вышел на большую улицу, но, услышав пение, спрятался в тени. Посередине улицы шел какой- то молодой человек, держа палку в руке, шляпа у него была надета набекрень, а расположение духа — точно после венгерского вина. Симонису показалось, что он был ему знаком, и он не ошибся, — это шел Ксаверий Масловский. Он и еще несколько молодых придворных Брюля и короля, выйдя из немецкого театра, зашли в винный погреб к чеху Гречке, на улице Крейцкирхе. Все уже разошлись, только один Масловский опоздал и теперь один возвращался домой, развлекая себя польской песенкой, которую пел во все горло.

Макс, узнав в этом прохожем одного из придворных Брюля, похолодел от ужаса, хотя ночь была очень тепла. Он плотно прижался к стене, будучи уверен, что прохожий не заметит его; но, идя по пустой улице без особой мысли, Масловский внимательно рассматривал все попадавшееся ему на дороге. Заметив у стены неподвижно стоящего человека, Ксаверий направился к нему, довольный этой встречей. Подойдя ближе, он крикнул прятавшейся фигуре:

— Кто вы?

Симонис хотел бежать, но у него не хватило силы, и он схватился было за шпагу; но Масловский, узнав его, расхохотался!..

— А, вы что здесь делаете? Мне сказали, что вас должны были сегодня вечером взять на гауптвахту, и я собирался сделать вам визит.

— Бога ради, не выдавайте меня! — умолял Симонис. — Вы поляки, — честные люди и поэтому не захотите глумиться над несчастным?

— Избави Бог! — ответил Масловский. — Назло этим шалопаям я буду вас защищать; но скажите мне правду, положа руку на сердце, честно ли то, что вы сделали?

Симонис был в таком положении, что ему нечего было терять; им овладела какая-то горячка.

— Великодушный человек, — обратился он, — так как я приехал из Берлина, то уже довольно одного этого… Я знал, что меня заподозрят.

— А в теперешнее время довольно одного подозрения, чтобы вас свели на веревке в Кенигштейн! — воскликнул он. — Но признайтесь, однако: вы пруссак?

Швейцарец колебался.

— Так слушайте же! Бог свидетель, что это для меня безразлично: как только немец, то я уж не могу отличить его качества… Но меня это очень забавляет, что они дерутся между собой… Этим я очень доволен, и если б я мог, то разжигал бы обе стороны. Будьте вы пруссаком, саксонцем, австрийцем, мне все равно… Если только вы способствуете тому, чтобы они передрались, то за это я вас очень люблю! — Однако, знаете