склонен считать сундучных дел мастера могильщиком сочинителей» (дневник, 4 января 1821 г.).

«Кто бы не захотел жить два-три века спустя? Скоро мы станем путешествовать на воздушных кораблях; будем отправляться в воздушные, а не морские вояжи; и наконец — отыщем путь на луну, хоть там и нет атмосферы… В этой идее куда меньше безрассудства, чем кажется, и много поэзии. Кто положит границы власти пара? Кто скажет: 'До сих, но не далее'? Мы — свидетели детства науки. Неужели вы полагаете, что в прошлые эпохи на нашей планете не обитали существа, более мудрые, чем мы?[142] Все изобретения, которыми мы так кичимся, — лишь тень былого — смутные образы прошлого — грезы об ином бытии. Возможно, басни о Прометеевом огне, о Бриарее и его земнорожденных братьях — неясные воспоминания о паре и паровых машинах? Быть может, к тому времени, когда комета приблизится, чтобы в очередной раз уничтожить все земное, люди научатся силой пара отрывать горы от оснований и швырять их в пылающий шар? — и так возродится миф о Титанах и войне с Небесами».

«Хотя его светлость, видимо, не предполагал, что конец близко, видно было, как он слабеет с каждым часом, и случалось, он даже впадал в забытье. Пробудившись, говорил: 'Похоже, дело нешуточное, и если я вдруг умру, послушай, что ты должен непременно сделать'. Я отвечал, что все, разумеется, будет сделано, однако я надеюсь, он еще будет долго жить, так что сам выполнит даваемые мне поручения лучше, чем сумел бы я. 'Нет, все кончено, — сказал мой господин и добавил: — Нечего терять время, выслушай меня внимательно'. Тогда я говорю: 'Может быть, вашей светлости угодно, чтобы я принес перо, бумагу и чернильницу?' — 'Боже мой, да нет же, к чему терять время, у меня его и так мало, почти уже не осталось'. И тут мой господин говорит: 'Слушай меня со всем вниманием. О твоем благе позаботятся'. Я просил его подумать о вещах намного более важных, и он сказал: 'О бедное мое ненаглядное дитя, моя Ада! Великий боже, если бы мне ее увидеть! Передай ей мое благословение, и дорогой моей сестре Августе, и ее детям, а потом ступай к леди Байрон и скажи ей… расскажи ей все, вы ведь в добрых с нею отношениях'. В ту минуту его светлость испытывал прилив сильного чувства. Голос изменил ему, и доносились лишь отдельные слова, разделенные паузами, но он что-то продолжал с очень серьезным видом нашептывать, пока ему не удалось довольно громко произнести: 'Флетчер, если ты не исполнишь сказанного со всей неукоснительностью, я тебе отомщу с того света, была бы только возможность'. Я в замешательстве отвечал его светлости, что не вполне его понял, поскольку не мог разобрать ни слова, и он ответил: 'Ах, Господи, значит, все напрасно! Теперь уж поздно — но как же так ты ничего не понял?' Я сказал: 'Прошу прощенья, милорд, умоляю вас, повторите и наставьте меня'. Мой господин говорит: 'Но как? Теперь уж поздно, все кончено'. Я говорю: 'Все во власти Божией', а он в ответ: 'О да, моя власть уже ничего не значит, а все-таки попробую'. И его светлость на самом деле еще несколько раз пытался заговорить, но мог произнести лишь несколько отрывочных слов вроде таких вот: 'Жена моя! дитя мое! сестра моя! вы все знаете — вы все скажете — воля моя вам известна', больше ничего понять не было возможности. Он выразил желание вздремнуть. Я спросил, не позвать ли мистера Перри[143] , и услышал: 'Да, да, позови'. Мистер Перри просил его собраться с силами. Мой господин был в слезах; вроде бы он начал задремывать. Мистер Перри вышел, надеясь найти его по возвращении окрепшим, но на самом деле то было забытье, предвещающее кончину. Последние слова моего господина довелось мне услышать в 6 часов вечера 18 апреля, когда он вымолвил: 'А теперь надо спать' — и повернулся к стене, чтобы уже не проснуться».