просто и непринужденно о самых простых вещах — и так же просто, непринужденно умела молчать. Чай она пила остывший и благодарила за сахар, — Томану приходилось особо предлагать ей каждый кусочек. Сам он пил много водки, а Настя пригубливала ее маленькими глоточками, только чтоб не обидеть хозяина. Просто, без сопротивления, позволила она ему обнять себя. И не противилась, даже смотрела все так же степенно, когда Томан уложил ее на жесткую скамью. Но от всего сверх этого отговорилась с твердой, хотя и дружеской, неуступчивостью.
— Будет вам, Франц Осипович. Я еще молодая. Коли с этих пор начать — кучу детей разведу… А вас дома жена ожидает.
— Нет у меня жены, Настя. И, верно, не будет никогда.
— Война кончится, домой поедете… К милой своей…
— Не поеду, Настя. Даже в город не поеду больше!
— Почему ж домой-то не поедете? Неправду вы говорите. Вам ведь в России не нравится.
— Не могу я домой, Настя. Немцы там. Убьют меня.
— За что? — испугалась Настя.
— Потому что немцы уничтожили справедливость. И потому что мы — бабы, тряпки, стадо!
Девушка не понимала его и только думала, что он, наверное, очень несчастен.
— Да что ж вы все ходите? — сердечно сказала она. — Садитесь! Я знаю — грустно человеку на чужбине-то…
Когда Томан опять ее обнял, отчаяннее, чем в первый раз, она уже не возражала и только просила не обидеть ее.
Книга вторая
Перевод Н. Николаевой
Часть четвертая
63
Арина после смерти Тимофея осталась в избе совсем одна. Промучился Тимофей на полатях у белой печи недолго и отдал душу, так и не придя в сознание. Помер он еще до прибытия полиции; не дождался и врачебного обследования. Доктор Посохин осмотрел уже только труп.
Арина рыдала как помешанная, больше из страха перед чиновниками, с холодной бесчувственностью заполнявшими официальные бумаги — не чернилами, нет, ее тоской, ее кровью и слезами. В каждой буковке под двуглавым орлом ей виделись холодные когти власти, неотвратимой как смерть, которая никогда не выпускает своей добычи. Следствие хваталось за все ниточки, ведущие к преступлению Тимофея, искало соучастников. Арина, вся в слезах, истерично клялась самим господом богом, что и понятия не имела о грехе покойника.
— Господь уже его за все покарал!
Пасечники на допросах били себя в грудь, истово крестились, призывая бога и сторожа Макара в свидетели, что они, кроме пчел, никогда, ничем, а уж тем более незаконным, отродясь не занимались.
Мужики неохотно плелись на дознание, чесали в затылках и за пазухой, в ответах были осторожны и по-деревенски хитроваты. Ничего, мол, не знаем. Говорили то одно, то другое, ловко запутывая дело и заботясь только о том, как бы не проронить имя полковника Петра Александровича Обухова. От таких свидетелей ничего путного ждать не приходилось.
И все облегченно вздохнули, когда протокол был наконец-то подписан. Тогда управляющий Юлиан Антонович сжалился и над Ариной.
— Весной, — хмурясь, проворчал он, а прозвучало это почти отечески, — пошлю к тебе на постой пленного. Изба и земля божья не должны страдать за грехи хозяина.
И Арина, подавленная его неожиданной добротой, не нашлась сказать ему ни слова благодарности.
Вот и поп отпел густым басом
— Человек — есть червь на длани божьей. Кто из нас, смертных, может знать, от какой муки иль смерти на фронте избавляет всемилостивый господь раба своего, ниспослав ему такую участь? Помолись за упокой души его, Арина.
Арина помолилась, и в ее душе наконец-то настал покой.
Эти несколько дней пронеслись над головой Иозефа Беранека, как туча, не разразившаяся дождем. Беранека не спрашивали ни о чем, и он был рад этому. Он никогда не умел долго дурно думать о людях. Чувство невообразимого стыда, целиком овладевшее им, как только он неожиданно для себя разоблачил Тимофея, ощущение ужаса и позора от собственной причастности к преступлению — с Тимофеем он был связан дружбой — сменились непреодолимым состраданием к мертвому, искупившему свой грех столь страшной смертью. О несчастном конце Тимофея вскорости он вспоминал только как об устрашающем примере того, к чему приводит и самый тайный грех.
Труднее всего пришлось Беранеку, когда он, после долгого перерыва, неожиданно повстречался с Ариной. Было это на грязной улице Базарного Села, в длинной череде господских и мужицких телег, везущих обуховский хлеб на станцию. У Беранека сжалось сердце, он рад был бы и на этот раз уклониться от встречи. Но вот Арина преградила ему путь и, зардевшись, хмуро и упрямо уже подавала ему руку. И так случилось, что в обратный путь Беранек ехал за ней по бесконечной размокшей дороге в самом конце вереницы пустых телег.
В избе, куда он вошел, уже не дожидаясь приглашения, Арина, без слов, громко разрыдалась. У Беранека с испугу пересохло в горле, и он заспешил поскорее во двор, где долго возился с лошадью.
«Ай, Иозеф, Иозеф!» — Каждая кровинка в нем кричала о том, как он обидел Арину.
Ведь к греху Тимофея она причастна так же, как и сам он, Иозеф Беранек! Не больше, не меньше.
Эта мысль потрясла его и еще сильнее привязала к Арине. Будто наверстывая упущенное, он стал ежедневно ходить к ней, чтоб приглядеть за хозяйством, наполнить водой кадку, наколоть дров и переделать много других дел, дожидавшихся мужских рук.
Вечером, после работы, стыдливо скрывая свое мужское желание, он сидел за столом и степенно дожидался, когда преданная Арина сама разложит на полатях тугие, тяжелые, будто сырые подушки из недраных перьев. Потом он деловито ложился и клал свое сердце в Аринины застенчивые объятия, словно хлеб на стол. Арина в первые же дни счастливого примирения трепетно поверила ему, что пообещал ей к весне Юлиан Антонович. И от слов ее и у Беранека такой же надеждой и благодарностью застучало сердце.
Он все время думал об этом. Да и другие поговаривали о том же. Сам прапорщик Шеметун подтвердил Бауэру, что с весны пленных распределят по окрестным сельским дворам. Однако Беранек не умел толком высказать свою просьбу, и Бауэру пришлось самому обо всем догадываться. Он засмеялся и, чуть поколебавшись, серьезно пообещал похлопотать. С того времени Беранек и думать боялся об этом близком счастье.
