Тем временем Петраш произнес обычное:
— Кто «за»?.. Кто «против»?.. Никто.
После этого он попросил «друга Фишера», «согласно принятому решению», прочитать это письмо.
За председательским столом возник маленький Фишер, как всегда хмуря свой низкий лоб. Собравшиеся навострили слух, лица их напряглись.
Фишер, ни на кого не глядя, без всяких вступлений, стал монотонно читать:
Ни один образованный чех не сомневается уже, что нынешняя война — это генеральное наступление надменного германства против славян. Пробил роковой час, двенадцатый час, который принесет решение — возьмет ли наша нация власть над своей судьбой в собственные руки. Тысячи лучших сыновей ее в чешских бригадах, двенадцать миллионов верных сердец чехов и словаков…»
«Иногородние», зажатые меж «лож», в робкой растерянности искали друг друга взглядами. Тревожный шумок заставил Фишера на мгновение поднять глаза: обер-лейтенант Казда, поспешно встав, пробирался меж скамей к выходу; взволнованный, полный смятения, он спотыкался, задевал колени сидящих. Собрание безмолвно следило за ним.
«Ложи» кадетов заволновались, зашумели.
— Прошу тишины! Беспокоиться нет причины. О том, что нам пишут, каждый сможет высказаться свободно.
Кто-то нетерпеливо брякнул:
— Так не тяните, кончайте скорее! Все это не относится к делу…
Фишер продолжал читать, повысив голос. Теперь у него на устах гремели «идеалы нации», «единая воля нации, триста лет подвергавшейся жестокому, кровавому порабощению», набатным звоном звенел «долг сынов измученной матери-родины», в первую голову тех сынов, «которые, находясь за рубежами, пользуются свободой высказываться» и потому обязаны торжественно объявить «единую волю всей нации».
Чье-то нетерпеливое раздражение осмелилось возмутиться:
— Что за политика, кто это пишет?!
Фишер ответил на выпад паузой.
— «…и мы предлагаем вам основать организацию…»
— Еще бы!.. Союз! А то как же — чехи, и вдруг без игры в кружки и союзы!
— Прошу тише! Частные мнения — потом!
— «…сообщить нам фамилии руководителей и завязать с нами регулярную письменную связь…»
— Выбросьте вы это! Провокация! Зачем им фамилии?
— Даю справку: авторы письма — люди известные.
Мы знаем, что большинству из нас невозможно по различным серьезным основаниям сейчас же вступить в Дружину, тем более, пока не решен вопрос об офицерских званиях; порой невозможно даже принять работу на оборону России. Однако каждый из нас может хотя бы поддерживать общее национальное дело денежными взносами…»
— Ну, конечно! Денежки! Держи карман!
— Da liegt der Hund begraben! [176]
— Тише, пожалуйста!
— «…или, по крайней мере, морально — став членом чешской национальной организации. Только через организацию можно выразить волю всей нации».
— Все? Письмо в корзину, и поехали дальше!
Голоса протеста и согласия, переплетясь в единый клубок, подкатились к столу президиума, над которым Петраш терпеливо хлопал в ладоши:
— Тихо! Кто хочет слова?
Ему пришлось трижды повторить призыв, прежде чем в эту неразбериху, в это вызывающее ожидание ворвался голос хмурого Горака, и все невольно притихли.
— Господа! Друзья! — закричал Горак напряженно. — Я много говорить не стану. Кто чешской матери сын, кто закончил хотя бы начальную школу — тот должен знать, где его место сегодня! Ну и… наши герои в Дружине… и… наш народ тоже не из трусливых! Он борется… хотя немецкие палачи расстреливают, вешают… А нам это здесь не грозит!
Аплодисменты, одобрительные крики, поднявшиеся в кадетских «ложах» по знаку Благи, сделали излишними какие бы то ни было слова. Сам Блага, решительно встав от стола, подошел к Гораку и подал ему какую-то газету. К ним подбежал Фишер и, вырвав газету, вскочил на скамью.
— Тише! Слушайте! — дружно зашумели кадеты.
— Послушайте, что пишут наши братья!
— «К пленным чехам!»
— Тише!
— «Мы пошли без обещаний, без гарантий…»
— Да слушайте же!
В «партере», где многие уже читали это «Послание к пленным чехам», поднялось несколько испуганных людей.
Трое «чужаков», бледных, растерянных, двинулись прямо к выходу — насмешки кадетов распахнули перед ними и затем захлопнули дверь. Ружек ускользнул незамеченным, блеснув в дверях лысиной, похожей на тонзуру.
Блага, знавший «Послание» наизусть, под общий шум декламировал вслед исчезнувшим:
— «Меры человеческого презрения мало для вас! Вы — прах, рабски покорный капризам ветра! Вы — менее, чем безумцы, и более, чем рабы! Не видите, что работаете на Австрию! Вы — жалки!»
Кадеты бешено аплодировали и, вскакивая на койки, ревели турьими голосами:
— Долой «Чехонь»! [177]
Чтоб перекричать всех, Фишер влез на стол.
— Господа! — его пронзительный голос прорезал бурю, и постепенно ему удалось привлечь внимание. — Господа!.. Нам дал слово великий славянин на русском тропе!.. За это слово мы обязаны, по мере сил и возможности… помочь братьям-русским!
Слезак, упорно до этой минуты сидевший на своей кровати, уткнувшись в книгу, теперь вдруг вскочил и рванулся из своего угла. Напоровшись, однако, на множество взглядов, встревоженных его внезапным движением, он с безнадежностью вернулся к своей книге. Томан видел это, и сердце его дрогнуло от невольного сочувствия.
Фишер предложил немедленно создать организацию, о которой говорилось в письме. Кадеты, не подсчитывая голосов, с восторгом проголосовали «за». «Партер», ошеломленный происходящим, молчал.
Впрочем, не было ни времени, ни возможности что-либо обдумать и высказать — Фишер, окончательно завладевший газетой Горака, кричал уже новое:
— Гимн, гимн!
Десятки голосов подхватили это требование. Фишер, выжидая тишины, уже наклонил, будто готовясь к драке, нахмуренный лоб; его круглая спина вздрагивала.
— Какой гимн? — испуганно спросил кто-то с первой скамьи.
— «Сохрани нам, господи»! — с грубой насмешкой бросили ему ответ.
— «Чехоню»!
