Мартьянов, получив письмо, долго всматривался в не по-русски округлый почерк, вчитывался в нерусский склад предложений, прежде чем вспомнил лицо случайного собутыльника в ресторане «Париж». Но раздумывал он недолго.

Земская управа была от него через улицу. Швейцар всегда выходил встречать его к стеклянной двери. Он подбирал слова богача у самой земли и, отвечая, кидался открывать перед ним все двери. Сегодня швейцар проводил Мартьянова к секретарше Зуевского, Софье Антоновне. Секретарша помещалась за деревянной перегородкой, как бы сдвинутой с места ежедневным напором мужицких тел. Мартьянов, разумеется, входил к Зуевскому прямо и без доклада.

Результат посещения Мартьяновым Зуевского сказался случайно в тот самый день, когда товарищи Томана единогласно признали его главой подготовительного комитета для организации союза чешских пленных. Прямо с этого заседания Томана вызвали в комендатуру лагеря.

Плечистый, корректный комендант, полковник Гельберг, православный немец, молча и аккуратно подписывал какие-то бумаги, оставив Томана стоять у двери; наконец, не поднимая глаз, полковник, готовясь подписать очередную бумагу, спросил:

— Вы инженер?

— Да.

Выдержав новую паузу, полковник положил ручку, и глаза его остановились на Томане.

— На вас поступил запрос, — сказал он. — Не согласитесь ли вы работать у нас… по вольному найму и, конечно, по специальности? Я не собираюсь принуждать вас, я уважаю ваше положение, мое дело только спросить вас, и…

Но прежде чем комендант закончил фразу, у Томана вырвалось слово, закипевшее в крови.

— Согласен!

Комендант сделал серьезное лицо и взялся за ручку.

— Вы разбираетесь в строительстве?

— Нет — в машинах…

— Ну… пожалуй, это все равно. Инженер должен разбираться во всякой технике! Это уж они сами пусть решают. Благодарю. Можете идти.

Возвращение Томана из комендатуры положило конец заседанию. Все приготовления пошли прахом. Но Томан победно сиял, и кадеты восприняли это событие как неожиданный успех. Один лишь Горак все допытывался растерянно — как же теперь с организацией?

В ближайшие дни все они, как и сам Томан, упивались самыми широкими перспективами: нежданно- негаданно открылся выход к свободе, к работе «среди русского народа»!

Но прежде чем они успели насладиться этими перспективами, прежде чем обговорили все планы, возникшие при этом, в лагерь прикатила линейка, которой правила загорелая девушка, и. писаря, исполненные усердия и почтения, бросились разыскивать Томана. Весь лагерь с любопытством глазел на сцену прощания, и кадеты постарались изобразить отъезд Томана как свое торжество.

Девушка, державшая вожжи, от смущений хмурилась и, не оглянувшись, стегнула лошадку чуть ли не раньте, чем Томан со своими скромными пожитками успел усесться; бурные возгласы кадетов: «Наздар!» — понеслись уже вслед клубам пыли, поднятой линейкой.

И через минуту из глаз Томана скрылся весь лагерь.

Раскачиваясь, приблизились дома на знакомой улице. Томан ждал, что его повезут на мартьяновскую мукомольню, но девушка свернула в незнакомые улицы, и вскоре они выехали за город, в черно-зеленые поля. Томану чудилось, что поля торжественно раскрывают ему объятия. Лошадка выбивала копытами облачка пыли из убегающей назад дороги. А Томану хотелось кричать от радости — ведь он был у цели своих желаний!

— Девушка! — с неожиданной смелостью окликнул он возницу. — Как тебя зовут?

— Настасьей…

Она не оглянулась.

— Ты откуда?

— Из имения.

Тут только Настя обернулась и смерила Томана посмелевшими глазами. Он в ответ легонько подтолкнул ее.

— Красавица… Понимаешь?

— А вы издалека?

— Очень.

— Немец?

— Ну нет! Неужели ты думаешь, немец мог бы так вот ехать с тобой? Я — чех. Знаешь, где Чехия?

— Бывали у нас немцы. И австрияки. А вот чехов не было.

— Вот, а теперь будут только чехи!

Серые крыши мартьяновской усадьбы сидели посреди зеленой равнины, как грибы во мху. Мартьянов купил имение весной третьего военного года у вдовой генеральши Дубиневич.

Усадьба была запущена до невероятия. Но Мартьянов вытребовал от земской управы пленных немцев и посадил управлять имением жену свою, Елизавету Васильевну. При ней пленные до некоторой степени привели в порядок двор, перепахали все залежи и помогли Мартьянову ввести новые сельскохозяйственные машины; расширяя свое мукомольное предприятие, Мартьянов научился ценить машины. Со склада земской управы он взял новую молотилку и четырехконный привод. Постепенно, по мере возможности, починил старые службы, а вместо развалившихся начал строить новые — из русского леса, русскими плотниками.

И работали плотники по-русски — размашисто и неторопливо. Поэтому к приезду Томана в усадьбе, кроме толстых свежих бревен, заготовленных для нового амбара, да неоконченного сруба под хлев, было еще много старых, серых, развалившихся строений. Крыша барского дома плакала ржавыми слезами. С входной двери ветер рвал лохмотья клеенчатой обивки и войлока. Забор валился в траву, а местами его не было вовсе. Через пролом ограды в сад врывались кусты орешника, тесня старые вишни. Подъезд к дому обозначался двумя узкими колеями, прорезавшими густую траву на бывшей дороге. Трава покрывала и часть двора, травой заросли сломанные сельскохозяйственные машины и разбросанные части их.

С первых шагов на Томана повеяло свежим, отрезвляющим ветром. Елизавета Васильевна, женщина весьма неопределенных лет, с нескрываемым любопытством приняла Томана в салоне генеральши Дубиневич; пыльные окна салона прятались за тяжелыми красными гардинами. Томана поразило несоответствие между сухопарым телом этой женщины, скрытым за пышными складками легкого платья, и могучей фигурой ее мужа.

Чай подала Настя, горничная Мартьяновых.

Сидели на веранде, занесенной сухими вишневыми листьями. Когда тихий, далекий луч закатного солнца упал на медный бок самовара, за которым сидела Елизавета Васильевна, томно погруженная в изнемогающую тишину вечера, как бы глохшего в ее присутствии, — Томана впервые коснулось ощущение одиночества и тоски по лагерю пленных, по товарищам. Неуверенно, с долгими паузами, он стал рассказывать о них.

Заговорил о войне, о том, как относятся к ней чехи, — Елизавета Васильевна только устало отмахнулась:

— Ах, в нашей глуши война кажется такой далекой!

Томан, чтоб приблизить к ней эту тему, сказал несколько слов о стремлении чехов помочь России и ее войне; однако и на сей раз Елизавета Васильевна ответила вздохом:

— Надоела! И ничему-то мы не поможем. Делаем все одно и то же…