мундира, в одной гимнастерке, перетянутой ремнем, он стоял на пороге, как радушный хозяин, салютуя, вместо сабли, длинным чубуком. Шумно поздоровавшись с Томаном, он быстро вошел в маленькие сени, чтоб открыть перед новоприбывшим внутреннюю дверь.

Просторное помещение, в которое ступил Томан, на первый взгляд казалось пустым. Посреди, прочно упираясь ножками, стоял стол с тяжелыми лавками по бокам; вдоль стен, украшенных какими-то пестрыми бумажками, тянулись железные кровати. Томан, однако, даже сквозь кажущуюся пустоту, ощутил на себе любопытствующие взгляды. Из какого-то угла тек широкий голос — кто-то говорил, ни на что не обращая внимания.

Солдат, приведший Томана, пробурчал что-то, огляделся и вышел. Фишер первым долгом показал Томану кровать с туго набитым соломой тюфяком; эта постель единственная из всех светилась праздничной чистотой.

— Мы вам все приготовили. Наши места рядом. «Штаб» хотел объявить вам бойкот, но не решился идти против нас. А мы их не боимся!

Томан смущенно скользнул взглядом по сучковатым бревенчатым стенам в сторону, в темный угол, где на мгновенье блеснули чьи-то очки.

Под соседней кроватью стоял некрашеный сундучок с черной надписью: «Ян Фишер».

— Я учился с одним Фишером, Франтишкой звали, — рассеянно проговорил Томан, думая о человеке в очках, который только что удалился, хлопнув дверью.

— Это мой сундучок — сам сделал, — ответил Фишер. — А ушел сейчас Слезак — он немного трусоват, но ничего, привыкнет.

На середину комнаты вышел кадет с растрепанными волосами, ожидая, пока Фишер представит его.

— Это наш Горак. Хороший товарищ.

Рука Горака показалась Томану неуклюжей. Глаза его смотрели с выразительным молчанием. Этой руке и этому молчанию Томан отдался с явным смущением. К счастью, Фишер сейчас же повел его дальше.

— А здесь — резиденция наших: ка-дэ.

— Я их позову, — с готовностью вызвался Горак.

Фишер остановил его:

— Не надо пока — мы сначала представимся «штабу». Пусть тоже порадуются.

Фамилию какого-то растерянного человека, попавшегося им навстречу, Томан не расслышал. Две головы, склонившиеся над шахматной доской, поднялись поглядеть на них. Чьи-то тощие ноги, торчавшие из-под груды одеял на соседней кровати, поспешно спрятались. А в самом углу, недалеко от окна, обнаружили и источник невозмутимо разливавшегося по всей комнате голоса: там, перед мольбертом с холстом на подрамнике, торчала над палитрой совершенно лысая голова. Смешивая краски, обладатель лысой головы беспрерывно говорил что-то, обращаясь к обладателю тощих ног. Томану он подал испачканную руку, как бы сунув ее в щель между работой своей и речью, — осторожно, бочком. И в эту щель проникло одно лишь очень четкое слово:

— Ржержиха.

Напротив кадета-художника Ржержихи, в другом углу, была вторая дверь. Через нее Фишер вывел теперь Томана, чтоб показать другую половину барака. Двери перед ними открывал и закрывал за ними Горак.

Вторая комната была совершенно подобна первой, только светлее, потому что окна ее не заслонял соседний барак.

— Здесь живет наш профессор Петраш, — объявил Фишер еще перед порогом. — Говорит он мало, но уже завязал связи с Киевом.

Лейтенант Петраш был молодой стройный брюнет. Отложив книгу и откинув со лба длинные густые волосы, он сделал два шага навстречу вошедшим, не выпуская из рук карандаша.

— Ну, вот и Томан, — сказал Фишер, бесцеремонно усаживаясь на кровать Петраша.

Томан невольно покраснел. Петраш подставил ему свой стул. Не глядя на гостя, он произнес:

— Мы слышали, австрийцы предали вас анафеме. А вы не обращайте внимания. У нас на все свои, чешские критерии.

И Петраш, покашляв, бросил взгляд на книгу в желтой обложке, которую читал перед этим.

— А я им и не навязываюсь, — после небольшой паузы возразил Томан независимым тоном. — Моя бы воля — я и теперь не пришел бы сюда. И, надеюсь, недолго тут пробуду.

— Да и мы тут будем не дольше вашего, — решительно заявил Фишер. — Мы ждем вас, человека, который действительно их не боится.

За дощатой стеной, в первой комнате, из которой они только что вышли, раздался шум торопливых шагов и голоса:

— Где он?

Фишер стукнул кулаком в стену.

— Алло! — крикнул он. — Парад назначается в «штабе», возле «Berlitz School!» [163]

Потом, пригласив Томана, он вышел с ним из барака.

Сухое небо с беспечным солнцем уже впитало в себя черную тучу, и ветер улегся. Стояла веселая, тихая погода — будто из какого-то знакомого, но давно покинутого мира. Навстречу попадались только австрийские офицеры. С одними Фишер небрежно здоровался, мимо других проходил с нарочитым невниманием. Все встречные оглядывались на них, и о каждом Фишер мог что-нибудь рассказать. Здесь были румыны, поляки, русины, немцы…

— В общем — австрияки! — подвел итог Фишер.

Но вот среди встречных стали попадаться и чехи.

— Чехи! — ухмыльнулся Фишер. — Но — с гибкой спиной. Вон, видите, — он кивнул в сторону одного из них, — лейтенант Влчек, к примеру. Чистокровный чех. — Фишер, разгорячась, пожал округлыми плечами. — Он создал трусливую теорию о войне. По мнению пана Влчека, война эта — вовсе не столкновение между немцами и славянами. И вообще немцы — кроткие овечки.

Фишер даже остановился, так он был возмущен.

— Вам не угадать кто, по его теории, виноват… Англичане! Англичане, ха-ха! — которые вступили в войну… без армии! Когда он первый раз излагал этот бред, наш Горак ему чуть зубы не выбил. И благо был бы дурак — так нет же! Он далеко не глуп. Просто — трус или негодяй.

Позади последнего в ряду нового коричневого барака, где еще продолжали строить, лежали аккуратно сложенные бревна и доски. На самом верху штабеля белых тесаных балок было написано красной краской: