Прапорщик Бек ловко поймал слово, брошенное начальником, едва тот остановился, и спросил по- немецки:

— Кто здесь старший по званию?

— Hier!

Однако капитан не вышел из рядов и, видимо, вооружился хладнокровием перед допросом.

— Hauptmann? Name, bitte? [94]

— Гасек.

Петр Александрович, подчеркивая важность церемонии, с минуту постоял неподвижно. Посохни, не любивший таких проволочек, скучающе глядел в пространство. Лишь Валентина Петровна, горя нетерпением, ощупывала взглядом через лорнет фигуру за фигурой стоявших перед ней. И нетерпением своим испортила торжественность момента.

— Курт Карлович, — стремительно шепнула она прапорщику Беку, — спросите, кто этот там, позади толстого!

За спиной капитана, слева от Петра Александровича, шевельнулся сдерживаемый смешок. От этого совсем спряталась застенчивая улыбка Зины.

— Валя, — прошептала девочка, — они понимают по-русски!

Прапорщик Бек, видя, что Петр Александрович не возбраняет дочери развлечься, перевел вопрос Валентины Петровны. Пленный, которого этот вопрос касался, поклонился прямо даме, отвечая:

— Доктор Мельч.

— Доктор! Et parlez vous francais? [95]

— Un peu [96].

— Ах! Видите, Курт Карлович, как я разбираюсь в людях. Такая образованность — редкое явление среди австрийцев, запомните.

Слева от Петра Александровича снова шевельнулся сдавленный смех, к которому теперь прибавили и какое-то тихое слово. Краска стыда поднялась до самых робких глаз Зины.

— Валя, — шептала она, — Валя, там кто-то понимает по-русски…

Плечи Петра Александровича повернулись, величественно, как створы соборных дверей.

— Кто… из вас… понимает… по-русски?

Молчание простерлось на минуту перед величием полковничьих слов. И лишь после этого совсем с другой стороны, откуда и не ждал Петр Александрович, раздался нетвердый голос:

— Я понимаю.

Первым в ту сторону перескочил лорнет Валентины Петровны, а уж за ним проплыл и взор Петра Александровича. И пока взор этот еще плыл, вся группа пленных офицеров зашумела — так внезапно закипает вода.

— Кто это? — осведомился Петр Александрович, и слова его были тяжелы, как металл.

Вместо ответа офицеры молча опустили взоры к его ногам. Валентина Петровна обратилась с нетерпеливым вопросом к прапорщику Беку, но в это время с губ Петра Александровича сорвалось единственное плотное слово:

— Зва-ние?

— Лейтенант… лейтенант Томан.

— Лейтенант, — с той же металлической холодностью и тяжеловесностью промолвил полковник, — сообщите вашим… коллегам, что у нас… в России… хорошо. Понимаете?.. Но беспорядка я не потерплю. Передайте им это… И понимаете ли вы… что означает слово… дис-ци-плина?

— Понимаю.

— Понимает, — повторил Петр Александрович.

Потом, торжественности ради, красуясь величественностью своих плеч, он еще постоял лицом к лицу с толпою пленных офицеров. Каждое лицо этих пленных, одно за другим, он как бы припечатал своим взглядом и только после этого медленно повернулся уходить. Теперь была видна лишь спина его с тщательно уложенными складками гимнастерки.

— Russofil elender! [97]

Этот выкрик и шум, разом взорвавшийся за его полной достоинства спиной, заставили Петра Александровича еще раз повернуться к пленным. Это подействовало так, как если б морозом схватило кипящую воду.

Подчиняясь отрывистому приказу, прапорщик Бек торопливо перевел значение этого выкрика, прозвучавшего для Петра Александровича как бунт. Бунт, который он.

Однако, уже усмирил без единого слова, одним своим дубовым взглядом.

И, только двинувшись дальше к длинным шеренгам пленных солдат, Петр Александрович уронил в такт своему размеренному шагу:

— Очень нужны… нашей России… предатели!.. Пойманный конокрад… больше всех клянется… милосердным Иисусом…

— Смирно! — прошептал в эту минуту Бауэр, стоявший первым на правом фланге длинной шеренги.

От Бауэра начиналась плотная стена тел, кончавшаяся там, где, напрягая колена и выпячивая грудь, стоял Иозеф Беранек. Пленный в гусарской форме слева от него открывал собой неровный ряд уже небрежно стоящих солдат.

Когда взгляд Петра Александровича лег на этот короткий стройный ряд в начале длинной шеренги, по спине Беранека пробежало странное волнение, переполнившее теплом его широкую грудь и мгновенно отразившееся в глазах. И лица всех, стоявших между Бауэром и Беранеком, неотступно, как тень за светом, поворачивались вслед белобородому полковнику.

Гипноз этого движения был столь мощным и победительным, что даже гусар, стоявший рядом с Беранеком, невольно вытянулся в струнку в тот самый миг, когда с ним поравнялся Петр Александрович:

— Ма-ла-дец! — отрубил по слогам полковник.

И лорнет Валентины Петровны с интересом и любопытством обвел фигуру молодого гусара — его напряженные ноги, выгнутую грудь и смуглое лицо.

— А как стоит! — проговорила восхищенная дама. — Курт Карлович, скажите ему… да вольно, солдатик, вольно!

Прапорщик Бек перевел ее команду и, заметив интерес и в глазах Петра Александровича, продолжал переводить вопросы его дочери.

Гусар, правда, с трудом понимал по-немецки, зато его лаконичные ответы были словно высечены из гранита. Петр Александрович выслушивал их с удовольствием. И, в знак своего расположения, еще раз окинул взглядом короткий ряд от Беранека до Бауэра. При этом он нарочно погромче сказал Посохину:

— Мадьяры всегда превосходили австрийцев… Это лучший народ Австрии… Лучшие солдаты!

Валентина Петровна насторожила слух.

— Мадьяр? — воскликнула она.

— Igen [98].

— Мадьяр! — обрадовалась дочь полковника. — Папа, мадьяр, кавалерист, папа! Значит, умеет обращаться с лошадьми. Специалист… Папа! Папа!..

Но Петр Александрович, уже двинувшийся дальше вдоль фронта пленных, отвечал ей только:

— По-том, по-том, Валя, не ме-шай… По-том, по-том… Тон его был довольный, и слова падали мерно, как удары весел.

Неровный ряд стоявших вольно пленных заволновался по мере приближения полковника.

— Смирно, — процедил Петр Александрович, и прапорщик Бек выскочил на два шага вперед и крикнул:

— Hab acht! [99]

Чья-то нога, обвязанная тряпкой и касавшаяся земли лишь носком, лихорадочно затряслась.