томительно стало у него на душе. Ошеломленный, постепенно, еще не доверяя себе, начал он что-то понимать.

— Что?

Никогда у него не билось так сердце.

Наконец все стало таким внезапно-трезвым, как если бы в ночи лесную глушь вдруг осветил резкий и трезвый луч прожектора.

Как же захотелось Беранеку, чтоб в избе вдруг стало светло!

Посмотреть бы сейчас на Арину сбоку! Но он только слушал, как она плакала, а на губах, в глазах его застыла глупая улыбка, и он машинально гладил женщину по голове. Только теперь он ясно увидел ее вздернутый живот, которым она подпирала лопату с хлебами, только теперь припомнил, как прилипла рубашка к ее животу, когда она раздевалась.

— Ну, что ж… — вымолвил он наконец с наигранным легкомыслием… — Будь что будет!

А потом он даже засмеялся с показной бодростью, но знал уже, что теперь он не осмелится писать о своей печали молодому Бугрову: стыдно будет.

Он еще спросил Арину:

— А когда, Аринушка, это должно быть?

Арина промолчала, и только когда Беранек повторил свой вопрос, как бы нехотя прошептала:

— Не знаю.

Но тут же поспешно добавила:

— В мае… или в июне.

Поздней ночью усталость успокоила их. Но когда Беранек собрался уходить, Арина положила утомлённую голову на его костистое плечо и попросила громким шепотом:

— Иосиф, милый! Может… останешься у меня… до утра?

И Беранек снова лег.

Немного погодя Арина ни с того ни с сего сказала:

— После войны сюда не приезжай… И к барину не ходи.

— Почему?

— Так! Забери меня лучше отсюда куда-нибудь… В вашу страну…

— Можно и так.

Тогда Арина повернулась на спину и вскоре крепко заснула.

Беранек же смотрел во тьму широко открытыми глазами.

За окнами, за ставнями лежала в глухой ночи, под мерзлым снегом, далекая и трудная дорога. Одна мысль о ней давила Беранека обморочным чувством усталости.

Его худое бедро согревал мягкий женский бок. Через это прикосновение он слышал, как вздымалось и опадало дыхание Арины. Печка в слепой темноте тихо разливала тепло, и временами где-то в трубе слабенько завывал ветер. Теленок дышал спокойно, как сытый ребенок.

Беранек осторожно кладет тяжелую руку на Аринин живот. И, уловив спокойный ритм мягкой и горячей жизни в женском теле, он стискивает зубы и пялится во тьму, внимательно прислушиваясь к любовному, родному, тихому шепоту Арининой избы.

Мое, — горячим вздрагиваньем говорит корявая мужская рука мягкому животу женщины.

А мысли покидают теплую избу, обходят все Аринино хозяйство.

Хозяйство, которым он собирался владеть.

Подрубленная внезапным сожалением, вспыхнула в нем гордость хозяина — гордость его натруженных рук.

Он застонал вполголоса, как стонут разбитые усталостью, крестьяне на жесткой постели.

«Ах, — думает он, — была бы сейчас хоть трубка под рукой».

Он с грустью перебирает в памяти все, с самого начала.

Из вод воспоминаний всплывает перед ним и унылая его лошадка, и изба Сироток. И вместе с ней — костер Яна Гуса. И на костре — тот человек с буйной прядью волос под широкополой шляпой.

И далее — пан Бурда, разоренный, жалкий; пан управляющий… принесшие жертву… А дальше Беранек ни о чем не думает.

Он осторожно снимает руку с мягко дышащего женского живота и решительно встает.

Арина просыпается.

— Куда ты? Что?

И, не дожидаясь ответа, соскакивает с лавки, и, еще сонная, поспешно натягивает юбку, и влезает в большие валенки Тимофея.

Беранеку стоит большого труда уговорить ее остаться дома, не провожать его на хутор Обухове.

В воскресенье за Беранеком неотступно следовал дружеский вопросительный взгляд Гавла.

И то сказать — Беранек, со скрипкой Бауэра под мышкой, первым вступил в избу, которая во всю стену заявляла входящим:

ЕСТЬ И БУДУ СЛАВЯНИНОМ

Вид у Беранека был такой, словно грудь его надо было стягивать обручами, чтоб не лопнула.

— Смотрите-ка, сегодня наша Овца в министрантах у пана учителя!

Но Беранек на шутки товарищей предпочитал отвечать глубоким, безбрежно невозмутимым молчанием.

«Посадить этого барина (ишь как раздулся!), вместе с Бауэром на одну чашу весов, — с любовью думал Гавел, — так перетянут, пожалуй, всех Сироток вместе со двором, да и с хутором в придачу!»

Беранек, ободренный этими взглядами, не выдержал наконец и, незаметно приблизившись к Гавлу, будто невзначай бросил:

— Ну, можешь считать, что я уже там… только помалкивай!

Гавел, который, собственно, вполне мог этого ожидать, густо покраснел от этих доверительных слов.

«Видали, — думал он, с наигранной бодростью, рассеянно прислушиваясь к тому, что говорил Бауэр, — сам пан учитель не открывает еще нам тайну этого негодника…»

Действительно, Бауэр говорил сегодня как-то туманно и с явным намеком на скрываемое событие.

Например, о том, как это прекрасно и благородно — приносить жертвы за родину и народ, и вообще о долге верных сынов родины…

Ничего не подозревающие Сиротки захлебывались от восторга, слушая о том, как французские женщины по велению сердца посылают мужей на фронт, становясь на их место у станков на военных заводах, или о том, как сербские и черногорские женщины подносят патроны мужьям прямо в окопы.

И Сиротки хвастливо поносили русских Иванов:

— Куда русакам! Кабы французы не понастроили им военных заводов, да мы не стали бы к их станкам, — они и воевать-то не смогли бы!

Сиротки были очень довольны собой.

Целое воскресенье Гавел с Беранеком будто нарочно избегали друг друга.

Только когда гости с хутора Обухове собрались уже домой, Гавел вдруг от щедрости душевной предложил проводить их и, крепко хлопнув Беранека по спине, воскликнул:

— Эх, Овца!

Но дорогой он опять словно уклонялся от общества Беранека.

За обрывом, откуда начиналась ровная дорога, как всегда затянули песню.

Земля безмолвно цепенела, когда чехи грянули: