полуоторванным рукавом, шарф, заколотый жестяной брошкой с зеленым и красным камнем, и в волосах, крашенных под невероятную блондинку, зеленая тюлевая повязка, спущенная на одну сторону.

– Она изумительна, – сказал Оливейра. – Собралась соблазнять этих, из-под моста.

– Сразу видно, она влюблена, – сказала Мага. – А как накрасилась, посмотри на губы. Банку румян извела, не меньше.

– Похожа на Грока. И у Энсора иногда можно такое встретить. Она возвышенна. А вот интересно, как эти двое устраиваются в интимные моменты? Ты же не станешь меня уверять, будто они занимаются любовью на расстоянии.

– Я знаю один закуток возле отеля «Сане», который бродяги облюбовали специально для этого. И полиция не трогает их. Мадам Леони рассказывала мне, что среди них всегда находится хоть один стукач, в такие минуты секреты не держатся. А клошарам, говорят, известно немало о воровских малинах.

– Малина, какое слово, – сказал Оливейра. – Ну конечно, известно. Они у самого края общества. На грани этой воронки. Они должны порядком знать и о рантье, и о священниках. С их места хорошо просматривается самое дно помойки…

– А вот и он. Пьяный, как никогда. Бедняжка, как она его ждет, смотри, даже тюк бросила на землю, знаки ему делает, волнуется.

– Предположим, возле отеля «Сане», но как они все-таки устраиваются, – прошептал Оливейра. – С таким ворохом одежек, че. Ведь она и в теплую погоду расстается с одной-двумя, не больше, а под ними еще пять или шесть, не говоря уже о так называемом нижнем белье. Представляешь, как это все выглядит, да еще на пустыре? Ему-то проще, со штанами управится всякий.

– Они не раздеваются, – предположила Мага. – Не то полиция их зацапала бы. Да и дождь, представь себе. Они забиваются в какой-нибудь угол, на пустыре много ям в полметра глубиною, рабочие сбрасывали в них строительный мусор и бутылки. И, наверное, стоя.

– Прямо в одежде? Ты хочешь сказать, что он никогда не видел ее обнаженной? Ну, тогда это просто скотство.

– Смотри, как они любят друг друга, – сказала Мага. – Как смотрят.

– Это у него вино через глаза выливается. Нежность в одиннадцать градусов с хорошей дозой танина.

– Нет, Орасио, они любят, любят. Ее зовут Эммануэль, она была проституткой где-то в провинции. Приплыла сюда на peniche [309] и осталась в порту. Однажды вечером мне было грустно, и мы с ней заговорили. Вонь от нее – ужасная, и я очень скоро ушла. Знаешь, что я ее спросила? Я спросила, когда она меняет белье. Какая глупость – спросить такое. Она очень хорошая, довольно сумасшедшая, а в этот вечер ей показалось, что она видела на брусчатке полевые цветы, она шла и называла их по именам.

– Как Офелия, – сказал Орасио. – Природа подражает искусству.

– Офелия?

– Прости, я – зануда. Так что она ответила, когда ты спросила ее про белье?

– Она расхохоталась и залпом выпила пол-литра. И сказала, что последний раз снимала что-то через низ, чтобы не путалось в ногах. Одежка истлела на ней. Зимой они страшно мерзнут и поэтому натягивают на себя все, что попадется.

– Не хотелось бы мне заболеть и чтобы меня ночью выносили на носилках. Такой у меня предрассудок. Предрассудки – столпы, на которых держится общество. Мне хочется пить, Мага.

– Иди к Поле, – сказала Мага, глядя на бродяжку, как она милуется со своим дружком под мостом. – Смотри-ка, собирается танцевать, по вечерам в это время она всегда танцует.

– А он похож на медведя.

– Какая она счастливая, – сказала Мага, подбирая с земли белый камешек и оглядывая его со всех сторон.

Орасио взял у нее камешек и лизнул. У камня был соленый привкус.

– Это мой, – сказала Мага и хотела взять его назад.

– Твой, но посмотри, какого цвета он становится у меня. У меня он весь светится.

– А у меня ему спокойно. Отдай, это мой. Они посмотрели друг на друга. Пола.

– Ну и ладно, – сказал Орасио. – Все равно, теперь или в другой раз. Дурочка ты, дурочка, если бы ты знала, как спокойно ты можешь спать.

– Спать одной, тоже мне удовольствие. Ну, видишь, я не плачу. Можешь продолжать, я не буду плакать. Я – как она, посмотри, как она танцует; посмотри, она, как луна, весит не меньше горы, а танцует; вся паршой заросла, а танцует. Вот с кого пример брать. Отдай мой камешек.

– Возьми. Знаешь, как трудно сказать тебе: я тебя люблю. Так трудно сейчас.

– Да, мне бы это показалось копией, копией, отпечатанной под копирку.

– Мы разговариваем, как два орла, – сказал Орасио.

– Смех, да и только, – сказала Мага. – Хочешь, я дам тебе камешек на минутку, пока бродяжка танцует.

– Давай, – сказал Орасио, беря камешек, и снова лизнул его. – Зачем нам говорить о Поле? Она больна и одинока, я пойду навещу ее, мы все еще спим с ней, ну все, хватит, не хочу превращать ее в слова, даже с тобой.

– Эммануэль сейчас упадет в воду, – сказала Мага. – Она еще пьянее, чем он.

– Все кончится, как всегда, мерзостью, – сказал Оливейра, поднимаясь с бруса. – Видишь того благородного представителя власти, что подходит к ним? Пошли, это слишком грустно. Бедняжке хотелось танцевать, а…

– Какая-нибудь старуха-пуританка оттуда, сверху, подняла скандал. Если попадется нам на дороге, пни ее как следует в зад.

– Ладно. А ты за меня извинишься, скажешь, что случайно, нога у меня так стреляет, мол, снарядом ранило.

– А тут вступишь ты и извинишься.

– Это у меня здорово получается, че, научился в квартале Палермо. Пошли, выпьем чего-нибудь. Не хочу оглядываться, и так слышу: полицейский кроет ее на чем свет стоит. В этом весь вопрос. Разве я не должен вернуться и наподдать ему? О Арджуна, дай совет. И под униформой – запах бесчестья штатских. Но detto. Пошли, убежим еще раз. Я грязнее, чем твоя Эммануэль, моя короста нарастает уже много веков, Persil lave plus blanc [310], тут нужно такое моющее средство, деточка, такая космическая стирка. Ты любишь красивые слова? Salut, Гастон.

– Salut messieurs dames, – сказал Гастон. – Alors, deux petits blanc secs comme d’habitude, hem?

– Comme d’habitude, mon vieux, comme d’habitude. Avec du Persil dedans [311].

Гастон поглядел на него и отошел, покачав головой. Оливейра взял руку Маги в свою и внимательно пересчитал пальцы. Потом положил камешек ей на ладонь, один за другим загнул ее пальцы и сверху припечатал поцелуем. Мага видела, что он закрыл глаза как бы с отсутствующим видом. «Комедиант», – подумала она с нежностью.

(—64)

В одном месте Морелли пытается оправдать разорванность своего повествования, утверждая, что жизнь других людей, какой она предстает нам в так называемой реальности, не кинофильм, а фотография, другими словами, мы не можем воспринять всего действия, но лишь отдельные его фрагменты в духе представлений элеатов. Лишь отдельные моменты, и не более, которые мы проживаем вместе с человеком, чью жизнь, как нам кажется, мы понимаем, или когда нам рассказывают о нем, или он сам говорит о себе, или излагает свои намерения. В результате как бы остается альбом с фотографиями отдельных, застывших моментов; становление никогда не происходит на наших глазах, от нас скрыт и переход из вчера в сегодня,