106
Джонни Темпл:
«The Yas Yas Girl»:
107
Морелли написал в больнице:
«Самое лучшее в моих предках то, что они уже умерли; скромно, но с достоинством я ожидаю момента, когда унаследую это их качество. У меня есть друзья, которые не преминут изобразить меня в скульптуре: я буду лежать на земле, ничком, и вглядываться в лужу с настоящими лягушатами. А если бросить в щель монетку, то можно будет увидеть, как я плюю в воду и лягушата беспокойно двигаются и квакают целых полторы минуты – время вполне достаточное, чтоб к статуе пропал всякий интерес».
108
– La cloche, le clochard, la clocharde, clocharder. Знаешь, в Сорбонне была даже диссертация о психологии клошаров.
– Очень может быть, – сказал Оливейра. – И все-таки у них нет Хуана Филлоя, который написал бы им «Толпу». Интересно, что стало с Филлоем?
Разумеется, Мага знать этого не могла, хотя бы потому, что понятия не имела о существовании такового. И надо было объяснять ей, что за Филлой и что за «Толпа». Маге ужасно понравилось содержание книги – мысль о том, что креольские linyeras одной ветви с клошарами. Она была твердо убеждена, что оскорбительно путать linyeras с нищим, и доводы, на которых основывалась ее симпатия к бродяжке с моста Дез-ар, теперь ей казались научными. Но главное, в те дни, когда они, гуляя по набережной, обнаружили, что бродяжка влюблена, родилась приязнь и желание, чтобы все кончилось хорошо, и это стало для Маги чем-то вроде арок моста, которые всегда ее волновали, или же тех кусочков латуни и проволоки, которые Оливейра находил на улице во время удачных прогулок.
– Филлой, черт возьми, – говорил Оливейра, глядя на башни Консьержери и думая о Картуше. – Как далеко моя родина, просто не верится, что в этом мире безумцев нашлось столько соленой воды.
– Зато воздуха меньше, – говорила Мага. – По воздуху – тридцать два часа лета, только и всего.
– Ну да. А как насчет звонкой монеты?
– И желания тащиться туда. У меня лично – никакого.
– И у меня. Однако же, что поделаешь, бывает.
– Ты никогда не говорил о том, чтобы вернуться, – сказала Мага.
– Об этом не говорят, грозовой ты мой перевал [306], об этом не говорят. Просто чувствуют; для тех, у кого в кармане пусто, здесь сплошное похмелье.
– «Париж – задаром», – процитировала Мага. – Ты сам сказал это в день, когда мы познакомились. Смотреть на бродяжку – бесплатно, заниматься любовью – бесплатно, говорить тебе, что ты плохой, – бесплатно, не любить тебя… Почему ты спишь с Полой?
– Все дело в запахах, – сказал Оливейра, садясь на железный брус у самой воды. – Мне почудилось, что от нее веет ароматами «Песни песней», корицей, миррой, чем-то в этом роде. Оказалось – так и есть.
– Бродяжка сегодня не придет. А то бы уже была здесь. Она почти всегда приходит.
– Иногда их забирают в тюрьму, – сказал Оливейра. – От вшей почистить, наверное, и чтобы город поспал спокойно на берегах своей бесстрастной реки. Бродяга – это еще неприличней, чем разбойник, каждому ясно; однако с ними ничего не могут поделать, и приходится оставить в покое.
– Расскажи мне про Полу. А там, глядишь, и бродяжка появится.
– Ночь на носу, американские туристы уже вспомнили о своих отелях, ноги у них гудят, они успели накупить кучу всякой муры, обзавестись сочинениями Сада, Миллера, а заодно и «Onze mille verges» [307], художественными фотографиями и неприличными открытками, всеми Саган и всеми Бюффе. Смотри, как безлюдно стало у моста. А Полу не трогай, это не в счет. Ну вот, художник складывает мольберт, никто уже не останавливается посмотреть, что он там рисует. Как невероятно четко все видно, воздух промыт, словно волосы у девушки, что бежит там, вон, посмотри, она в красном.
– Расскажи мне про Полу, – повторила Мага, постучав его по плечу тыльной стороной ладони.
– Голая порнография, – сказал Оливейра. – Тебе не понравится.
– А ей ты про нас рассказываешь?
– Нет. Только в общих чертах, что я могу ей рассказать? Пола не существует, ты же знаешь. Где она? Покажи мне ее.
– Софизмы, – сказала Мага, ухватившая кое-какие термины из его споров с Рональдом и Этьеном. – Здесь ее, может, и нет, а на улице Дофин она есть наверняка.
– А где эта улица Дофин? – сказал Оливейра. – Tiens, la clocharde qui s’amene [308]. Че, она ослепительна.
Бродяжка спускалась по лестнице, пошатываясь под тяжестью огромного тюка, из которого вылезали рукава расползшихся пальто, рваные шарфы, штаны, найденные в мусорных бачках, лоскуты и даже моток почерневшей проволоки; бродяжка добралась до нижней ступеньки, шагнула на набережную и испустила не то мычание, не то глубокий вздох. Поверх не разобрать каких одежек, должно быть, совсем приклеившихся к коже ночных рубашек, подаренных кофточек, лифчика, способного удержать самый роковой бюст, были напялены еще два, три, четыре платья, целый гардероб, а сверху – мужской пиджак с
