рассматривать на фотографии… Он положил руки на живот, даже вспомнить противно. Филипе завернулся в банное полотенце и, насвистывая, принялся причесываться. Он вымыл голову мылом, и волосы, мокрые и непослушные, никак не удавалось взбить. Ему пришлось повозиться, пока он добился желаемого результата. Снова оставшись нагишом, он начал делать гимнастические упражнения, время от времени поглядывая на себя в зеркало, чтобы удостовериться, не распался ли кок. Он стоял спиной к двери, которую оставил открытой, как вдруг услышал вопль Бебы. И увидел ее лицо в зеркале.
– Бесстыдник! – вопила Беба, удаляясь за пределы видимости. – По-твоему, прилично ходить голым, не закрыв двери?
– Ха, небось не умрешь, если увидишь кусок моей задницы, – сказал Фелипе. – На то мы и брат с сестрой.
– Я все скажу папе. Ты вообразил, что тебе восемь лет?
Фелипе накинул халат и вошел в каюту. Он медленно стал набивать трубку, поглядывая на Бебу, присевшую на край кровати.
– Похоже, тебе уже лучше, – сказала Беба недовольным топом.
– А ничего и не было. Просто чуть перегрелся на солнце.
– От солнца не пахнет.
– Заткнись, не цепляйся ко мне.
Он закашлялся после первой же затяжки. Беба с любопытством смотрела на него.
– Думает, что умеет курить, как взрослый мужчина, – сказала она. – Кто подарил тебе трубку?
– Сама знаешь, дура.
– Муж этой рыжей, да? Тебе везет. Сначала снюхался с ней самой, а потом ее муж дарит тебе трубку.
– Заткнись, дура.
Беба продолжала разглядывать его, по-видимому находя, что Фелипе делает успехи в умении обращаться с трубкой.
– Это очень любопытно, – сказала она. – Мама вчера вечером метала громы и молнии против Паулы. Да-да, не гляди на меня так. И знаешь, что она сказала. Поклянись, что не рассердишься.
– Не буду я ни в чем клясться.
– Тогда я тебе ничего не скажу. А она оказала… «Эта женщина сама пристает к нашему малышу». Я стала защищать тебя, но они, как всегда, со мной не посчитались. Вот увидишь, какая каша заварится.
Фелипе весь покраснел от злости, поперхнулся дымом и отбросил трубку. Сестра со смиренным видом поглаживала край матраца.
– Старуха совсем обалдела, – сказал наконец Фелипе. – Да за кого она меня принимает? Я сыт по горло ее «малышом», вот пошлю вас всех… – Беба зажала уши. – И тебя первую, тихоня несчастная, наверняка это ты наябедничала, что я… Да что же это такое, выходит, теперь и с женщинами поговорить нельзя! А кто вас сюда привел, скажи? Кто заплатил за путешествие? Уж помалкивай, у меня прямо руки чешутся влепить тебе пару горячих.
– Я бы на твоем месте, – сказала Беба, – поосторожней флиртовала с Паулой. Мама сказала…
Уже в дверях она обернулась. Фелипе оставался там, где был, засунув руки в карманы халата, с видом провинившегося школяра, скрывающего свой страх.
– Представь себе, если Паула вдруг узнает, что мы зовем тебя «малышом», – сказала Беба, закрывая за собой дверь.
– Стричь волосы – это метафизическое занятие, – заметил Медрано. – Интересно, психоаналитики и социологи разработали теорию о парикмахере и клиентах? Это прежде всего ритуал, которому мы охотно подчиняемся на протяжении всей нашей жизни.
– В детстве парикмахерская производила на меня такое же впечатление, как церковь, – сказал Лопес. – Было что-то таинственное в том, что парикмахер приносил специальный стульчик, и потом эта рука, сжимающая твою голову, точно кокосовый орех, и поворачивающая ее во все стороны… Да, это настоящий ритуал, вы правы.
Они стояли, облокотившись о перила борта, разглядывая далекий горизонт.
– Парикмахерская и в самом деле чем-то походит на храм, – сказал Медрано. – Во-первых, разделение полов придает ей особое значение. Парикмахерская подобна бильярдным, или общественным туалетам, или совокупности тычинок, она возвращает нам своеобразную и необъяснимую раскованность. Мы попадаем в обстановку, совершенно отличную от уличной, домашней или обстановки общественного транспорта. Мы уже не остаемся после обеда одни, и нет уже кафе с отдельными залами для мужчин, но кое-какие свои оплоты мы еще сохраняем.
– И вдобавок запах, который узнаешь в любом уголке земли.
– Должно быть, оплоты эти существуют для того, чтобы мужчина, не скрывающий своей мужественности, мог снизойти до эротизма, который сам, и, возможно, без оснований, считает свойственным лишь женщинам и который он с негодованием отверг бы в любой иной обстановке. Массажи, компрессы, духи, модельные прически, зеркала, тальк… Перечислите все это, не упомянув о парикмахерской, и вам на ум сразу придет женщина.
– Конечно, – сказал Лопес, – это лишний раз подтверждает, что мы, мужчины, слава богу, ни на миг не расстаемся с женщинами, даже когда остаемся одни. Пойдемте посмотрим на наших тритонов и нереид, атакующих бассейн. А может, че, мы тоже окунемся.
– Ступайте один, дружище, я пока пожарюсь на солнышке.
Атилио с невестой, картинно прыгнув в воду, во всеуслышанье объявили, что вода ужасно холодная. Расстроенный Хорхе отыскал Медрано и пожаловался, что мать запретила ему купаться.
– Ничего, вечером искупаешься. Вчера тебе нездоровилось, а ты сам слышал, что вода ледяная.
– Никакая не ледяная, а просто холодная, – сказал Хорхе, любивший точность. – Мама всегда велит мне купаться, когда совсем не хочется…
– И наоборот.
– Точно. А ты, Персио-лунатик, тоже не купаешься?
– О нет, – ответил Персио, тепло пожимая руку Медрано. – Я не любитель, да к тому же однажды так наглотался воды, что двое суток говорить не мог.
– Ты все шутишь, – наставительно и недовольно заметил Хорхе. – А ты, Медрано, видел глицидов там, наверху?
– Нет. На капитанском мостике? Там никогда никого не бывает.
– А я видел, че. Недавно, когда выходил на палубу. Он стоял вон там, как раз у стекол; наверняка вертел штурвал.
– Любопытно, – сказала Клаудиа. – Хорхе позвал меня, но я вышла слишком поздно, никого не увидела. Интересно, как управляют этим пароходом.
– Совершенно не обязательно, чтобы они стояли, прижавшись носом к стеклу, – сказал Медрано. – Капитанский мостик, думаю, достаточно просторный, и они могут находиться где-нибудь в глубине или у стола с картами… – Тут он заметил, что никто его не слушает. – Значит, тебе здорово повезло, потому что я…
– В первую ночь капитан стоял там допоздна, – сказал Персио.
– А откуда ты, Персио-лунатик, знаешь, что это был капитан?
– Это сразу заметно. У пего особый вид. Скажи, а как выглядел глицид, которого ты видел?
– Низенький и одет во все белое, как остальные, с такой же, как у всех, фуражкой и на руках тоже, как у всех, черные волоски.
– Неужели ты будешь уверять, что видел отсюда, какие у него волосы на руках.
– Нет, конечно, – согласился Хорхе, – но он такой низенький, что у пего обязательно должны быть волосатые руки.
Персио ухватил подбородок двумя пальцами и оперся локтем о ладонь другой руки.
– Любопытно, очень любопытно, – сказал он, глядя на Клаудию. – Невольно возникает вопрос, то ли он на самом деле видел офицера, то ли это плод его воображения… Так бывает, когда он разговаривает во сне или когда сдает карты. Это катализатор, настоящий громоотвод. Да, и тогда невольно возникает вопрос, – повторил он, погружаясь в раздумье.
