надо.

И вновь долгое молчание. Но Тумашу оно было нестерпимо. На откосе встала его длинная тень.

— Боже, — тяжело проговорил Фома. — Ну вот, я всю веру свою призвал. Сотвори чудо. Скажи, что не одна трясина перед людьми. Намекни, что не вечно вековечное свинство. Подай знак.

Он напрягся и бессознательно сжал кулаки. И вдруг... по небу с шипением, разбрасывая искры, промчался большой огненный метеор. Фома всем задом осел на землю. С маху, как подкошенный.

— Свят, свят, свят...

И тут, ещё раньше падения Фомы, вскочил Христос.

— Огонь, — только и успел прохрипеть он. — Ог-гонь.

Неестественно большие глаза с надеждой следили за небесным явлением. Христос протянул к нему руки.

Метеор остановился над голой грядой далёких пригорков. И сразу рассыпался на искры, упавшие вниз и разлетевшиеся в темноте.

Медленно опустились руки Христа.

— Небесный камень, — промолвил он. — Плюнь, Фома. Грязь впереди. Про нас давно забыли на небе. Считают, что у нас рай.

Закутавшись в плащ, он сидел, напоминая большую больную птицу со сломанными крыльями. Весь как живая бесприютность.

Потом начал раскачиваться, словно от боли. А после бессвязно говорить:

— Опоганенная, загаженная земля... Зачем тут быть чистому?.. Огонёк во тьме... Огонёк в одиночестве... Дьяволу отданная... Умереть бы — запрещено... Нужно идти и умирать, раз согласился жить.

Все глядели на него со страхом.

— Царство фарисеев... Гробы зарытые, над которыми люди ходят и не знают того... Горе вам, убивающим посланников... Горе вам, лжецам... И вам, законникам, горе, налагающим на людей ярмо непосильное... Горе вам, строящим гробницы пророкам, которых убили отцы ваши.

Лицо его было таким безнадёжным, что Магдалина вскрикнула:

— Брось... Страшно!

Только тут Юрась словно опомнился. Глядя в землю, глухо сказал:

— Простите. Никто из вас не знает, как это тяжело, когда тебя никто не понимает. Тут и обезуметь недолго, — и добавил с мрачной усмешкой: — Завтра пойду и повешу генерального комиссария. Или изловчусь и... всю Святую Церковь. Мне можно. Я теперь — как безумец. Святой... как его там?.. Гальяш с медведями на безлюдном острове.

— Брось, милый, — впервые посочувствовала Магдалина. — Как ты жить будешь?

— А, как живу. Молчи, Магда.

— Ну хорошо, ну есть злые пастыри, злые законники...

И тут внезапно Христос взвился:

— Есть?! Ты добрых среди них поищи! Где они?! Смрад сплошной все их дела! Запугали, загадили... Вы тут сидели, а я надписи на гробницах читал! Я их до смерти не забуду! Нет прощения земле, где даже про покойников так пишут, про тех, про кого лгать нельзя... И писали, и хвостом крутили. И всё одно уничтожена деревня. Могилки!

Он не знал, что в действительности деревню уничтожили за «ересь и непокорство», а место предали проклятию, что ограбили даже могилы и разбили на них все плиты. Но он и чувствовал это. Подсознательной уверенностью души. И рука его тыкала в надписи.

— Вон. Так на дух человеческий замахнулись, что перед ними и в смерти трясутся, трусы.

Он встал на могилу и прочитал:

— «Ради Бога великого жду... Жизнь восславлению Его отдав, не писал я канонами не утверждённых, неподобных икон».

Теперь он яростно толкал ногой другую плиту:

— «Не был я ни арианином, ни богомилом, ни прочей какой ереси не держался. Сплю спокойно».

Он пнул выцветший крест.

— Вон, дети постарались: «Папа, всегда ты был с истинным Богом, верил в Него, милостивого, покорным был наместникам Его и власти, а ересь ненавидел чистой душою своей. Спи спокойно».

И Христос оскалил зубы, как волколак:

— Он спит спокойно. А вот под какой сожжённой хатой, под какой из них, в каком пепле спят ваши косточки? Да что ж это за быдло! Да сколько же умным людям учить вас, чтоб были не червями, а людьми? — Школяр затряс в воздухе кулаками. — Законники, говоришь? Паны? Тысяченачальники плохие? Врёшь! Не они смердят! Дело смердит! Дело их во вред человеку и земле! Не человек виноват — кодла! «Род лукавый и любодейный! Слепые поводыри слепых! Древо по плодам узнают. Как же они могут творить доброе, будучи злы?!».

— Тихо! — вдруг призвал Фома. — Слышите?

Воцарилось молчание. Всех поразили не столько слова шляхтича, сколько вид его, настороженный, напряжённый, скрытая тревога в глазах.

— Тихо... Слышите?

Костёр почти догорел. Тьма надвигалась на маленькую лощинку. И в этой тьме, где-то внизу, в лесу, на подступах к большой лощине, они услышали какой-то странный тревожный шорох, какие-то ритмичные тихие звуки.

— Идут, — прошептал Тумаш.

Действительно, это было похоже на приглушенные, скользящие шаги десятков маленьких ног, среди которых иногда выделялись тяжёлые, словно шло огромное животное. Словно приближалось нечто многоногое и оно то натужно ступало по земле, то скакало, то придавливало грузной стопой торчащие из земли трескучие корни. Тихое щелканье, словно от аистова клюва, слышалось иногда во мраке, какие-то угрожающие вздохи.

— Кто это? — спросил Симон. — Или что это?

— Тихо, — прошипел Тумаш.

Глухо, как из-под земли, раздался вдруг некий призыв — а может, мольба? — и стих. Вновь повторился... И неожиданно в ответ на него прозвучал неслыханной силы голос, от которого у невольных свидетелей мороз пробежал по спине.

— Кто там зовёт Меня? — бился в большой лощине голос.

— А-о-о-о-оу-у-у! — пропели из тьмы голоса.

— Кто не боится проклятого Богом и слугами Его места?

— Слабые, — простонал кто-то в ответ.

— Почему слабые не боятся земли, от которой отступился Бог? — лязгал металлом чудовищный голос.

— Ибо отрекаются. Ибо хотят быть сильными.

— Кто живёт на пустой земле?

— Никто.

— Кто господствует над ней?

— Ты.

— Чего хотите вы?

— Быть Твоими. Мана.

— Как это называется на языке Того, от Кого отрекаетесь?

— Аман.

— А по правде?

— Мана.

В тишине зазвенел придушенный, чудовищный многоголосый смех.

— И учит, — захлёбывались голоса. — И смысл тайный... И в каждом амане — великая мана.[117]

— Имя моё? — спросил голос.