ли она сама его бросила.
И тревога разрывала его сердце. И ничего он не замечал. А замечать было что. Деревня будто вымерла. На пригуменье у первой хаты дикого вида человек требушил корову со вздутым животом, выбирал какие-то куски, и мухи вились над ним тучей.
На избах нигде не было стрех.
Они шли через чёрное от горя село. Христос смотрел в землю. Апостолы болтали о чём-то своём. А позади всех тащился жерди подобный, хоть и небольшой ростом, неуклюжий Иуда с денежным ларцом через плечо.
Мрачные глаза на худом и тёмном лице ворочались туда и сюда.
Иудей никак не мог решить, в аду он или на земле, покуда не понял:
— Голод!
Голод. Чёрная грязь на дороге. Чёрные хаты. Чёрные сады.
И у каждой хаты сидели дети, похожие на стариков. Безнадежно провожали глазами прохожих апостолов.
Не просили. Только смотрели.
И вспомнил он всех брошенных и голодных, и оскорбился в сердце своём.
И, проходя мимо каждой очередной хаты, делал он незаметный жест рукой. Сколько детей — столько и жестов.
Дети непонимающе глядели в кулачки на маленькие жёлтые солнца. И всё ниже и ниже в бессилии своём опускал голову Раввуни.
...Только за околицей догнал он Христа.
— Ты что это такой лёгкий? — спросил тот.
Иуда глянул на небо и прерывисто вздохнул:
— Нашему Слонимскому раввину — а он, надо вам сказать, был ну просто царский дурень — каждый вечер клали на пузо горячее мокрое полотно. Так он имел обычай говорить, когда его укоряли: «Мясо мирной жертвы благодарности надлежит съесть в день приношения её; не нужно оставлять от него до утра». В этом смысле он знал Тору и Талмуд даже лучше меня.
Случайно он тряхнул ларчиком, и в нём зазвенела одинокая монета.
И тут Христос, вспомнив, что идут они всё же навстречу невесте, сказал:
— Нужно, Иуда, полотна купить. Ты посмотри на всех. Это же шайка разбойников, а не апостолы. Девки глядят на них, и хихикают, и, глаза платком прикрыв, смотрят из-под платков.
Тогда Раввуни покраснел, ибо его поймали на преступлении, на растрате общих денег, и пробормотал:
— Купить. На что купить? У тебя есть лишние деньги? Главное, чтобы была голова и чтоб в этой голове была идея полотна, где его достать... как сказал... А кто сказал? Ну, пускай Хива.
Он высказал взгляды некоторых философов о том, что только человеческие представления — реальность, но не возгордился, ибо не знал, какое это откровение.
Глава 21
ХРИСТОС И КАМЕННАЯ БАБА, ИЛИ «ПРОРОКИ, ПРОРЕКАЙТЕ...».
Шляхетский хутор чуть на отшибе от деревни Вересковой был богатым. Сеновалы, конюшни, дровяники, бесконечные гумна, ветряная мельница. Большой дубовый дом под толстой многолетней стрехой. По склону к самой реке тянулись, снежно белея на зелёной траве, полосы полотна.
Пётр, покуривая трубку, внимательно смотрел на них.
— Большой дом, а богатый какой, — сказал Тумаш.
Вошли в сенцы, покрутились там и наконец, отыскав двери, постучали в них.
— Конавкой, голубчики, конавкой своей... Макитрой, — отозвался из дома визгливый голос.
Всё же вошли, не воспользовавшись советом. Дом с вычищенными стенами топился по-белому. Висело над кроватью богатое оружие. Саженная, поперёк себя толще и ядрёней, хозяйка с тупым лицом — очень похожая на каменную бабу — месила в квашне тесто.
Тесто было беленьким, оно пищало и ухало под шлепками страшных рук. Как будто страдало и просило о милости.
— Белое, — заметил Тумаш Неверный.
— А рядом в Ходосах люди мрут, — добавил Иуда.
Баба подняла широкое, каменно-неподвижное лицо:
— Пускай мрут. И так этих голодранцев развелось. Скоро на этой земле плюнуть некуда будет, чтобы в свинью какую двуногую не попасть.
Оглядела вошедших:
— Нужно что? Ну?
— Христос тебя, о невеста, со Своими апостолами посетил, — не слишком решительно начал Братчик.
— Идите-идите, — буркнула она. — Бог подаст... Какой ещё Христос?
Ильяш, он же Симон Канонит, шнырял цыганскими глазами по хате: по налавникам[111], бутылкам на столе, кадкам.
— Воистину, баба ты дурная, с неба, — укорил он.
Та вытянула руки. Тесто сцепляло её пальцы с квашнёй, тянулось. И одновременно темнело, наливалось кровью каменное лицо.
Фаддей понял, что дело здесь может добром не кончиться. Поэтому постарался встать так, чтобы шляхтянка не видела его, сделал два неуловимых движения руками, словно бросал что-то, и застыл. За мгновение до этого грудь его была выпуклой, как у женщины. Теперь хитон лежал на ней ровно.
Баба обводила глазами грубые хитоны, плутовские страшноватые морды, но не боялась. Очевидно, по глупости.
— Какая я тебе баба? Я дворянка! Хам ты! Мужик!
Тумаш крякнул, словно увидел себя в кривом зеркале. Зато мытарь Матфей не стерпел. Съехидничал:
— Я с таких дворян, будучи мытарем, последние штаны снимал. Быдло горделивое.
Баба оторвала руку и языками теста ляснула Матфея по морде. Потом почему-то Петра. Потом — вновь и вновь Матфея.
— Ходят тут. Ходят тут ворюги. — Лясь! — Ходят всякие. — Лясь, лясь! — Шляются. — Лясь! — Полотна не положи — стянут.
Необъятной каменной грудью она надвигалась на апостолов, и те поневоле отступали.
— Стой, баба, — рыкнул Иаков. — Тебе говорят, Христос пришёл.
— Пусть бы и сидел в своей церкви! — кричала та. — Нечего ему слоняться, как собаке.
Ильяш уже сунул в карман бутылку со стола и собирался юркнуть в двери, но тут Каток-Фаддей воздел руки. И вид его был таким странным и страшным, что каменная баба замигала глазами.
— Жена! — замогильным голосом взвыл он. — Нарекательница! Хлеб ставишь, а хлеба уже готовы у тебя в печи твоей.
И он лопатой вынул из печи две буханки. Ударил по одной ножом — заструился пар. Баба ойкнула:
— Которого ж там никто не сажал...
— От Бога всё, — погрозил пальцем Фаддей. — От Него!
Баба рухнула на колени:
— Пане Боже! Прости мне, дуре!
— Давай полотно, — взял быка за рога Варфоломей. — Сажай за стол. Давай Ему жертву, будет спасена душа твоя.
