этот грех.

— Слушай, ты, — вдруг отозвался Юрась. — Полегче насчёт земных братьев. У Него были ещё братья и сестры. Четыре брата и сестры.

Гимениус не растерялся:

— Ну, это потом. Она сделала своё дело и дальше могла вести себя как угодно.

— Гадишь ты в то самое корыто, из которого ешь, — заметил Христос. — Впрочем, все вы так.

— Мало того, — попробовал замять разговор Алесь. — Раскошельтесь — и Матерь Божья сама явится к вам, когда соберетесь помирать, чтобы лично отнести душу вашу в рай.

— Женщина несёт душу того, кто ее снасильничал. Думай, что говоришь.

— Слушай, сатана, брось извергать грязь!

— Грязь — дело твоё...

Магдалина, сама не зная почему, попробовала удержать Братчика, но тот не поддался. И она поняла: всё. Час, назначенный Лотром, настал. День пройдёт, два, три. И тогда придётся ей заняться другими делами. Лотр навряд ли вернёт её к себе. Остаётся, видимо, одно: искусить того мальчика из Новогрудка.

— Чёрт его знает, что там написано, — сказал Христос. — Может, брань?

— Прочти! — Из грязной пасти монаха летела слюна.

— Как им читать?

— А кто запрещает?

— Папа Сабиниан, как известно, под угрозой анафемы запретил простым людям учиться грамоте.

— Так не повторить ли это и нам?

— К тому идёт.

Толпа оживилась и зашумела.

— Запрещайте, — краснел Братчик. — Всех запишите в монахи. А кто вас тогда будет кормить? Они ж и без того как животные... Впрочем, дай и мне одну индульгенцию. На один грех. Сколько?

Монах усмехнулся:

— Десять грошей. Видишь, и тебя проняло. Наш Папа — это тебе не предшественник, не паршивец Юлий Второй. Большая разница.

— Известно. Оба больны неаполитанской болезнью. Один от неё умер. Другой благодаря ей получил тиару.

— Богохульствуешь? — Взгляд монаха стал колючим. — А святая служба?

Юрась показал ему кусочек пергамента:

— Для того и купил. Молчи.

Народ засмеялся.

— Буду богохульствовать теперь сколько хочу, пока не остановлюсь... Странно, как это у вас. Паскудник Бонифаций Шестой проклинает мерзавца Формоза Первого. Стефан Седьмой проклинает Бонифация, а труп Формоза предаёт публичному поношению[110], Роман Первый отменяет указы Стефана насчёт Формоза и бесчестит Стефана... Лев бесчестит Юлия. И каждый объявляет, что он непогрешим, а предшественник — отродье Сатаниила, и обличает его неистово и с животной ненавистью. Так кто же мазурики, мы или они?.. Дурни! Рубите сук, на котором сидите. Надо же мне научить хотя бы одну твою дурную голову. Раз обманули... два... десять. Одному открыли лицо... второму... сотому. И ещё думаете, что вам будут верить. Уже и сейчас знают люди, что это за птица — Лев.

Замолчал.

— Закончил? — спросил монах. — Вот и хорошо. Индульгенции! Индульгенции!

— Можешь продать ещё одну, меднолобый?

— Сколько угодно будет, — нагло сказал Гимениус.

— Отрежь ещё на один поступок.

Алесь начал орудовать ножницами. Юрась бросил ему монету.

— С-сколько пожелаете.

— Вот спасибо, — поблагодарил Христос.

И вдруг отвесил монаху громоподобную затрещину. Тот вякнул, отлетая. Братчик помахал рукой в воздухе. Вокруг захохотал народ.

— Не имеешь права поднимать руку на посланника Папы, — захныкал Гимениус.

— А на Матерь Божью, значит, имею, стоит только дозволение купить? Слышите, люди?

Служки Гимениуса начали было приближаться.

— Вот хорошо, — порадовался Христос. — Этим я и без денег морду набью. Три человека. По тридцать три с третью гроша на рыло. Довольно дёшево. Весь век ходил бы и лупил.

Служки остановились. Монах шевелил челюстью, приходя в себя.

— Поймал ты меня, неизвестный, — недобро усмехаясь, признал он. — Ну, индульгенции! Индульгенции!

Христос взялся за рукоять корда:

— Тогда продай ещё на один поступок.

Глаза монаха забегали:

— Ну, это уже слишком. До завтра, а может, на три дня ятка закрывается.

— Ятка только открывается, — возразил Юрась. — А ну, люди, слушайте. Именем Своим, именем Сына Божьего говорю, что вам брешут. Мне и Отцу Моему всё это нужно, как десятая дырка в теле.

— Ты кто? — спросил кто-то из толпы.

— Я — Христос.

Народ загудел. В глазах Магдалины мелькнул страх. Толпа кричала.

— Ти-хо! Именем Своим обвиняю всё это быдло во лжи и грабеже, в унижении Матери Божьей! Если вы мужи, а не содомиты, — грош вам цена, когда не заступитесь за неё! Именем Своим приказываю: натолките по шее этой торбе с навозом, вышвырните её из Любчи, а награбленные деньги отдайте на сирот и девок- бесприданниц.

— Ура! — загудело в толпе. — На бесприданниц! На сирот!

Народ хлынул вперёд.

В ту же ночь, когда они убегали из Любчи, над мрачной землёй летел в высоте освещенный последними лучами солнца и розовый от него комочек живой плоти. Он нёс весть о том, что так называемый Христос поднял руку на имущество Церкви и приказ самого Папы, которого к тому же бесчестил неистово вместе с Церковью. Он нёс весть о том, что так называемый Христос забыл своё место, что он, мошенник, подстрекал толпу на рынке. Он нёс весть о том, что известный Церкви человек распустил слухи об известной женщине, которая вроде бы находится в округе новогрудском и сейчас ведёт Христа с апостолами в самое сердце воеводства, где и попробует задержать их на три дня. Известный человек просил, чтобы сотник с отрядом поторопился.

Голубь летел, и лучи последнего солнца угасали на нём, а на оперении отражался синий отсвет ночи.

Когда-то он нёс Ною известие о прощении и мире. Теперь он нёс лязг мечей, дыбу и позорную смерть.