посконного апостола, шарашкиного папу припекут.

И он похлопал ладонью по пеналу. Машинально. Фома заказал большой кувшин водки и закуску. Придвинулся ближе к доминиканцу.

— За Папу, — налил ему Фома.

Выпили. Закусили свежего посола рыжиками.

— Папа наш — ого! — сказал монах. — Я лицезрел Папу. Я целовал туфлю Папы.

— За туфлю Папы.

Выпили. Закусили копчёной гусятинкой.

— Папа всё может, — провозгласил Тумаш. — Давай за то, что Папа есть и что он всё может.

— Не буду я пить за Папу. Не могу.

Фома похолодел. Разговор начинал попахивать ересью и — через неё — костром. Среди гуляк могли быть шпионы. Он живо представил, как подъезжает к дверям корчмы «корзина для спаржи» и как его волокут туда, взяв под белы ручки, два здоровяка в одинаковых плащах.

— Эт-т-о почему?

— А ты мне налить забыл. Г-гы! Что, хорошо я пошутил?

— Тьфу! Чтоб с тобой всю жизнь так шутили... Ну, так за то, что Папа всё может. — Лёгкий румянец хмеля от этой шутки исчез с лица Фомы.

— Но и Папа не всё может, — заупрямился монах.

— Как это не всё?

— А так. Папа, как и Церковь, милостивым должен быть. Осудить он может. А исполнить приговор — дудки. И кардинал тоже. Для исполнения приговора мирянам дело передают.

— Брешешь!

— Я тебе брехну. Вот тут, — монах похлопал по пеналу, — дело антихриста. Несу, чтобы войт подпись поставил. Костёр. «Без пролития».

— А как не поставит?

— Чего ж это он не поставит? Помрёт разве что или съедет.

— А-а. Растолковал ты мне. Ладно. Так давай за милость Папы, за то, чего и он не может.

Выпили. Закусили солёными ядрами орехов. Монах начал что-то рассказывать. Это был занимательный, глубокомысленный, длинный рассказ. Жаль только, что Фома почти ничего в нём не понял.

— Идувойта дела... Сколькожно сидеть?.. Важнодело... Ловеры... Антихриста — судить!.. Безпроликрви... Ад... Галакрик! Дьячерти! Черъяволы!.. Сидеть — нет, спешу. Должныть послухадными, вот, ибо мы — монахи. М-мы, браток!.. Спацелую. Пойду.

Он встал и, шатаясь, пошёл к дверям. Фома рассчитался и, стоя в дверях, смотрел, как идёт монах... Так Роскаш узнал, какой удел ожидает Христа.

...Доминиканец пожаловал к дому Жабы только часа через полтора, чуть, видимо, протрезвев по дороге, потому что подошёл к привратнику довольно прямо и, протягивая ковчег-пенал, властно бросил из- под капюшона:

— От святой службы к войту. Руку приложить.

Его пропустили. Жаба сидел возле неизменного корыта, и фигурки уже были расставлены на дне. Почтенный деятель занимался своей излюбленной игрой.

— Что передаёт святая служба?

— Будьте любезны приложить руку.

— Потом. Потом, — сказал Жаба. — Позже подпишу. На Замковую площадь привезу.

— Повешение?

— Что вы, отче. Да тут и костра мало.

Жаба пустил воду, и она начала заливать — в который раз — счастливую долину. Монах с интересом смотрел на это.

— До животных и гадов, — сказал Жаба.

— Это что такое? — спросил монах.

— Проба. — Войт глядел, как фигурки шевелят руками над головой. — Завтра надо скорей с этой шелухой, с этим выродком рода человеческого кончить. У меня уж и люди подготовлены. Пойду, как только догорит, по воеводству с войском. Чистить надо. Чистить. Распустились. Грязь в державе развели. Вольнодумство. Предатели.

Взял фигурку, поставил на край корыта.

— Всё могу. Слушайся — спасёшься. Дрожи — жить будешь. Непокорных Бог ненавидит, я ненавижу. Думать — ни-ни.

Лицо его окаменело от одержимости собственным величием.

— А людей не жаль?

— ТЫ сказал? — обратился войт к фигурке. — Мудрствуешь? От лжефилософов нахватался? Я погублю тебя, червяк, вместе с мыслями. На!

Бросил фигурку в воду. Та пускала бульбы.

— Нет, не она, это я, — поправил монах.

— А-а, отче. Так-же по-до-зри-тель-но. Да нет, чего жалеть. Если из каждой сотни этих людишек десяток повесить, остальные тише будут.

— Верно, — согласился доминиканец.

— Так благослови же на очищение земли от мерзости.

Монах откинул капюшон. Жаба поднял глаза и остолбенел, увидев лицо Фомы.

— Ну вот, — объявил шляхтич. — Бери перо.

— Я тебе...

— Слушай, войт, я тебе не кукла, я тебе не глиняный черепок. Роскаши шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй дрянного рода, хориный отец...

— Как смеешь?

— Ты, видимо, надеешься до Цезаря дорасти? Так не дорастёшь. Во-первых, потому, что ты сало дурное, а во-вторых, потому, что если ты сейчас не подпишешь, я тебе, этакому Карлу Великому, загоню ноги именно в то место, каким ты думаешь.

Войт взял перо.

— Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнём. Последнее моё слово».

Жаба написал, усмехнулся:

— Дурень ты, Фома, кто ж мне помешает после переписать?

— Я, — сказал Роскаш. — Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.

Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестиком по голове:

— Благословляется раб Божий.

Уйти было делом минуты. Но Роскаша что-то мучило, чего-то было жаль. Он вдруг понял чего. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы — всё, что стояло на дне больших корыт. Затем бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:

— До животных и гадов.

Через некоторое время он отыскал на задворках, в густейших лопухах, лебеде и дудках, мёртво-пьяное тело доминиканца. Снял с себя рясу и положил ему под голову. Затем разбудил, сильно растирая пьяному уши.

— Допился, — укорил Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.

— Батюшки, — ужаснулся тот. — Солнце ж высоко! Когда же к войту?

— Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ж мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что свиток нёс. Потерял бы где-то.

— Не может быть.

— Гляди: подпись.

— Странно, — сказал монах. — Не согласился на костёр... Нич-чего не помню.

— Неудивительно. Ты хоть помнишь, что делал?

— Н-нет.

— Драться лез. Целовал. Хватал.