вслушиваться. Молодой охотник уже обтерпелся за недельное пребывание в тайге. Сердце его не замирало при любом шорохе, и он уже мог различить: шаркает ли однообразно ветка о ветку или зверь пробирается в непролазной чаще. И даже когда он заслышит или вдруг увидит зверя, то и тогда не трепыхнется его сердце вспугнутой птицей; удары делались отчетливыми, упорными, и карабин не дергался от его стука.

Чавкнуло вроде…

Открыв глаза и поведя головой, Антон приметил: что-то изменилось на солонце. Очертания кустов выглядели по-иному, сдвинулись. Особенно густая тень в левой стороне от солонца. Там, где высокие заросли. И поблек свет на листьях, они уже не походили на чеканку. Вроде бы развиднелось. Плоская стена тьмы обрела глубину. Взгляд стал различать пространство меж кустами и деревьями. Черемуха поодаль засветилась. Её пронизал лунный свет.

Антон понял, то луна опустилась к гольцам, сопочным вершинам.

«Пожалуй, не придет изюбр при луне, — подумал Комолов. — Подождем. Дольше ждали».

Снова послышалось слабое чавканье.

Тут же несколько мелких, торопливых, помягче.

И около куста слева от Антона на грани света и тени обозначился силуэт косули.

«Ну, ну, лакомись… — подбодрил её про себя Антон. — Стоит удобно. Ловко можно пулю под лопатку кинуть. Так и просится на выстрел… Ух ты…»

Комолов замер. Он перестал дышать, потому что косуля вдруг насторожилась и обернулась в сторону куста, росшего как раз перед лабазом, метрах в пятидесяти. И около него стоял изюбр-пантач. Он как будто сразу вырисовался из тьмы и обозначился четкими, но плавными линиями. Серебрились панты о восьми сойках-отростках на изящной, гордо посаженной голове. Крепкая шея словно вырастала из купины куста.

«Пройди, пройди ещё немножко… — молил изюбра Антон. — Пройди, ну два шага… Открой лопатку. Мне выстрелить нельзя… Раню тебя только…»

Но зверь подался назад. Серебристые панты слились с кустом. По очень слабому шуршанию листьев о шкуру зверя, шарканью, о котором Антон скорее догадывался, нежели слышал его, охотник понял, что олень не ушел. Чувства Антона предельно обострились. Он будто видел, как раздвигаются под напором статных плеч самца упругие ветви и остро пахнущие гроздья соцветий трогают нервные ноздри пантача, мешая ему уловить запах тревоги, запах человека.

Комолов изготовился к выстрелу, прижал к плечу карабин и отчетливо различил на мушке у конца ствола тонкую свежеструганую щепочку, которая облегчала прицеливание. Мушки-то в темноте можно и не различить.

И вот в рассеянной, обманчивой и густой после захода луны тьме изюбр вышел на солонец. Когда он подставил охотнику бок, тот совместил вырез прицела, светлую щепочку мушки карабина и убойное место на силуэте быка, чуть ниже лопатки. Оно было не видно на тени оленя, но зверобой хорошо знал, где сердце изюбра.

Занемевший от ожидания и напряжения палец охотника плавно повел спусковой крючок. Приклад тупо толкнул в плечо. Тишину тайги разорвал грохот выстрела. Пантач взметнулся и бросился в сторону.

«Нет! Он убит! Он убит!» — подумал Комолов. Он был уверен в себе так, словно не пулей, а своей рукой пробил сердце изюбра. Антон закинул карабин за плечо, юркнул в лаз на помосте и соскользнул на землю по гладкому стволу. Не разбирая дороги, он бросился по грязи солонца в ту сторону, где была добыча.

Бык лежал темным валуном неподалеку от куста. Не слышалось ни храпа, ни дыхания. Вынимая на ходу из-за пояса топорик, Комолов уже без настороженности подошел к мертвому изюбру. Прежде всего потянулся к пантам: целы ли? Падая, изюбр мог ненароком обломить отросток. И тогда — прощай, цена!

Руки Антона чуточку дрожали, сказывалось напряжение четырех ночей. Он дотронулся до бархатистых и теплых, наполненных кровью пант. Целы все сойки, все восемь. Антон ощупал их — мягкие, упругие, добротные. Потом вырубил панты вместе с лобной костью и принялся разделывать тушу.

Он делал это не очень ловко и долго. Стало светать.

Каркнула ворона раскатисто и радостно. Издали откликнулась другая, и ещё одна. Вскоре они прилетели. Покружились и расселись на сучьях, время от времени голосисто крича от голодного нетерпенья, переступая с лапы на лапу. Перелетая с ветки на ветку, косились вниз на даровое угощенье.

Затараторила, защелкала крыльями чем-то встревоженная голубая сорока.

Кто-то вломился в кусты неподалеку, и Антон поднял взгляд: Гришуня!

Кряжистый малый с городской аккуратной бородкой вышел из зарослей. Гришуня широко улыбался.

— Привет, охотничек! — помахав приветственно рукой, прошел к пантам и довольно цокнул: — Ладные!

Держался Гришуня в тайге по-свойски, уверенно, непринужденно, не в пример иным знакомым охотникам, но этим-то и нравился он Комолову больше других.

— Вишь, к завтраку поспел, — сказал Гришуня.

— Забирай печенку да иди к балагану. Я тоже проголодался.

— Тихо тут в этом году.

— Ушли подале. Берегут заказник. Мне только и разрешили около пострелять.

— Начальство тебя, Антон, любит. Али навестить придет? — Гришуня поддел изюброву печень на солидный сук, попробовал, не сломится ли он под её тяжестью. — Ждешь гостей-то, а?

— Некого. Да и некогда, поди, им.

— Окотилась охотоведица? — хохотнул Гришуня.

— Мальчика родила, — осуждающе заметил Комолов.

— Способная… — словно не слыша укоризны в голосе Антона, продолжил Гришуня, но добавил примирительно: — Вот видишь, ещё один сторож в тайге прибавился.

— А твои дела как?

— Прижились выдрочки, перезимовали. Ещё неделю-другую погляжу, да можно и докладывать начальству…

— А Зимогоров про тебя не спрашивал.

— Так и должно быть. Скажи Зимогорову — все узнают, что выдры выпущены. И пойдут зимой стрелять. Велено подождать с оповещением. Да и Зимогорова участок не здесь. Чего ему беспокоиться?

— Ну, он-то по-другому думает. Царем и богом здешних мест держится. «У меня под началом целая Голландия по площади».

— Думать — не грешить, как мой папаня говорит.

— Жаль, что нет у тебя времени с ним потолковать. Вот бы причесал его.

— Всех причесывать — для себя в гребешке зубьев не останется, — довольный собой, Гришуня цокнул языком. — Не нравится, выходит, тебе егерь?

— Егерь как егерь. Я уж говорил тебе. Только вот у тебя находится для меня время, а у других — нет. Я, сам знаешь, с четырнадцати лет охочусь. Походил с промысловиками. Присматривайся, говорят, думай. Ну, присмотрелся, а чего обдумывать — не знаю. «Делай, как мы», а сами каждый раз по-иному поступают.

— Точно, — кивнул Гришуня, пристально присматриваясь к тому, как работал ножом Комолов. Действовал он быстро и ловко, и было совсем непонятно: чего приспичило Антону жаловаться на наставников-промысловиков? Делом они заняты — верно.

«А будь ты мне не надобен — стал бы я с тобой разговоры разговаривать? — подумал Гришуня. — Ну, а за сведения, что не собирается сюда никто, — спасибо. Надо бы тебя по шерстке погладить». И Гришуня сказал:

— Что человек, что скотина, тыкается в бок матери, пока в вымени молоко есть. А с тебя чего промысловики возьмут? Шерсти клок?..

— Я к тому и говорю: ты, Гришуня, другой человек. У всех спрашивать да клянчить надо, а ты сам