«Всё равно, всё равно, — шептал отец. — Смерть ли здесь, в драке, смерть ли в пропасти, смерть ли в долине от холода и голода. Держись, сынок».

От холода и ужаса, криков отчаяния вокруг и ударов я не мог плакать и только шел за отцом. А мать, схватив его за халат, держалась позади с малолетками, потому что отец прокладывал путь на тропе перевала.

Нет, не время и не место останавливаться на истории, делать длинные отступления. Я знаю, сам видел одно: когда людям стало плохо, когда они умирали, радетели родов, старейшины племени предали их, предпочтя своему народу свой скот.

Это я видел. Видел на Сарыджаз. Тогда там бушевало два циклона: гнев народа и снежная буря.

После рассказа дяди Ивана я возненавидел Исмагула и Кадыркула ещё больше. Но не потому, что они носили имя Аргынбаева, тоже предавшего сотни своих соплеменников за свой скот, а потому, что оказались они такими же, как отец, как дядя.

А дядя Иван продолжал рассказывать о налёте. Говорил он глухо, натужно. И держал в руке вилку, как держат нож.

— Остановил расходившихся бандитов, тех, кто солонину портил… Один из них же. Хромой, вроде вас. Тоже с палкой. Бугаек. Он всё молодого, у кого рука на перевязи, слушался. А тут набычился: «Хватит! Нам пора. А то не пройдем болото до рассвета».

Я подумал: «Конечно, это и был Исмагул. Досталось ему в схватке с Макэ Оморовым, вечная ему память… Однако же братья не в ладах живут. Даже здесь между собой за власть воюют. И куда девался Абджал-бек, дядя их? Ведь происшедшая в доме у дяди Ивана стычка: портить — не портить бочку солонины, может свидетельствовать о многом. Прежде всего — Исмагул, как был телком, по выражению старухи Батмакан, так им и остался. Но не всегда. Умеет и на своём настоять. Как-никак старший брат. Кадыркул — хитер, видимо, ловок, шайтан. Батмакан говорила — сам дерёт, сам орёт».

Я старался представить себе теперешний их облик. Ведь снимок-то у меня был довольно старый. На фотографии им по шестнадцать-семнадцать лет. Как, в чём они изменились?

Хотелось мне показать дяде Ивану фотографию братьев, чтоб окончательно убедиться. Но поосторожничал, мало ли как дело обернется, да и признать Аргынбаевых на фотографии — штука нелегкая. Иной поворот, если я им самим снимок покажу. Они-то тут же себя узнают.

— А второй раз когда явились? — спросил я дядю Ивана, угрюмо уставившегося в столешницу.

— Двадцать первого… Похоже, всей бандой — семнадцать пришло. Под утро… Орут, грохочут. Дети мои маленькие опять в рев, сердце надрывают. Мы после первого налета, не будь дураки, ружья, вещи, ценное — в камыши снесли. Всё из съестного бандиты утащили, в куржумы, сумы переметные, попихали. Мешок муки, что в расходе был, тоже уперли. И снова, как в первый раз, пригрозили: «Никто, кроме тебя, не знает, что мы тут. Придут войска нас ловить — ты выдал».

Дядя Иван замолчал. Лицо побагровело.

«Ишь, какие самонадеянные — «войска придут», — я усмехнулся в душе. — Войска… Многого хотите. Или Абджалбек внушил вам, что на двадцать бандитов дивизию целую пошлют? Не пошлют. И нас двоих хватит».

— Тот, что помельче да поюрче, всю картину расписал. Пули, мол, на тебя пожалеем. Удавку на шею наденем, а сами девок портить будем — от малой до старшей, и убивать. Как тебе надоест смотреть, так сам и удавишься. Еще запомни: нас поймают — сумеем другим наказать, чтобы расправились с тобой, с собакой.

Сжал дядя Иван вилку в руках, словно нож для удара. Голос его охрип от ярости. Старик помолчал, прокашлялся, продолжил:

— Пока они шастали из дома в сарай да из сарая в дом, а я — за ними. Приметил, стоит один у угла псарни. Близко не подходит, издали с ними разговаривает. Ругается, мол, у него все ружья не забирайте. Оставь, мол, его без ружей — он завтра в Гуляевку побежит, нечем ему охотиться станет, нечем семью кормить. И жена, что из дома вышла, слышала этот разговор. А когда они ушли, мы с Надей, не сговариваясь, решили — тот, который у угла псарни стоял, — Ахмет-ходжа. Чабан. Он из Гуляевки, пасет две отары на северной стороне от болота.

— А вы, дядя Иван, не ошиблись?

— На слух, по стуку крыльев, я одногодовалого фазана от двухлетки отличу. И пришли они по тропе с северной стороны болота. Я проследил, куда они ушли, — туда же, на север. А там никого, кроме Ахмет- ходжи, нет. Ещё был с ними старик, старый-престарый.

— А вы нас туда провести можете, дядя Иван?

— Что вам там делать, невоенные люди? — спросил охотник, глядя мне в глаза.

— Пастбища искать, — ответил я без улыбки.

— Нина вас проводит…

«Если уж старик решился послать с нами свою любимицу, — подумал я, — то без боя он не сдастся… И надеется, что её-то мы в обиду не дадим. А она доложит ему, как прошла наша встреча с бандой».

— Хорошо, — вслух сказал я. — Нина проводит так Нина… Только вы не беспокойтесь, дядя Иван.

— Поздно беспокоиться, о драке идет речь. Когда пойдете?

— Поужинаем и двинемся.

— А Новый год?

— В другой раз отпразднуем.

— Вдвоем, выходит, идёте?

— Вдвоем пока, — попытался я успокоить дядю Ивана. — Надо точно узнать, где они теперь находятся.

— В Гуляевку, к старшему лейтенанту не ходить? Я девчонок одних оставить боюсь.

— Не ходите. Вы собак научите сторожить.

— Эй, Нина! — крикнул старик.

Отводя рукой прядь с высокого чистого лба, вошла в комнату Нина, красивая, разрумянившаяся в тепле.

— Проводишь ночью гуртоправа с бухгалтером через топь на северный край болота.

— Хорошо, — очень спокойно кивнула Нина.

Старик глянул на неё из-под бровей:

— Ты ж знаешь, кто они?

— Похоже, знаю.

— Бери чуток восточнее, чтоб не прямо к отарам Ахмед-ходжи выйти, а за холмами. Приглядеться им нужно.

— Ладно, отец.

— Собирайся.

Нина вышла в другую комнату. Сквозь дощатую перегородку оттуда доносился смех, возня девчонок- малолеток.

— Если выйдете до полуночи, то к утру, к самой заре, туда поспеете… — сказал дядя Иван. — Не могу я их одних, без себя, оставить…

Наверное желая перевести разговор на другое, Вася спросил:

— Много взяли у вас бандиты?

— Что? — переспросил охотник.

— Ограбили вас крепко?

— Дак как… — дядя Иван пошевелил бровями, бородой, нахмурил белый лоб, подсчитывая, прикидывая. — Тысяч на триста пятьдесят облегчили, коли считать чемодан с деньгами… Душ наших не захотели и то ладно… Что ж вы вдвоем с ними сделаете, гуртоправы, люди невоенные?

Вася пожал плечами:

— Сообразим по обстановке… Наше дело — наши заботы.

— Ни пуха вам, ни пера.

Вошла одетая в овчинный полушубок Нина. Болотные добротные сапоги с широкими раструбами доходили ей до паха и были привязаны ремешками к поясу. На одном плече Нины тускло поблескивал