острое впечатление филоновского дела.

Короленко — художник-беллетрист только наполовину. Другая половина его работы — публицистика, преимущественно по конкретным поводам, в которых выступают характерные черты современного русского строя.

С половины девяностых годов Короленко редактирует в Петербурге ежемесячный журнал «Русское богатство», являясь представителем группы писателей-товарищей, продолжающих традиции «Современника)» и «Отечественных) зап<исок>».

Владимир Галактионович Короленко родился в июле 1853 г. в городе Житомире Вол<ынской) губернии).

Отец мой был чиновник — сначала судьей, потом судебным следователем, потом опять уездным судьей в г. Дубно, а затем в Ровно той же губ<ернии>, где он и умер в конце 60-х годов, когда я был в 6-м классе гимназии. Мать моя — полька, дочь помещика средней руки. Всех детей было пятеро: три брата и две сестры. Отец оставил семью без всяких средств, так как даже в то время, при старых порядках, он жил только жалованием и с чрезвычайной щепетильностью ограждал себя от всяких благодарностей и косвенных и прямых приношений. Я помню, что при каждом новом назначении приходилось выдерживать настоящие штурмы со стороны доброхотных даятелей, в особенности евреев, которых ему нередко даже приходилось гонять палкой из квартиры. В 1870 г. я окончил курс Ровенской ре-альн<ой> гимназии с серебряной медалью и поступил в Технологич <еский> институт. В Петербург я приехал с 17 рубл<ями>, и два года прошло в трудовой борьбе с нуждой (я занимался раскрашиванием ботанических) атласов — работа крайне неблагодарная), на 3-й, уехав в Москву, поступил в Петровскую академию. Перейдя на 3-й курс этого заведения, за подачу коллективного заявления студентов 1875 г. — выслан из Москвы в Вологодскую губ<ернию>. Оттуда (еще с дороги) возвращен под надзор полиции в Кронштадт, где в то время жила и моя семья. Через год, будучи освобожден из-под надзора, переехал с семьей в Петербург, где и жил до 1879 г.

В феврале этого года, после двукратного обыска, арестован вместе с двумя братьями, зятем и двоюродным братом, а в мае того же года все мы (кроме одного старшего брата) разосланы в разные места без объяснения причин высылки. Я с младшим братом попал в Глазов, Вятской губ<ернии>.

Затем, опять без объяснения причин, из Глазова был выслан в так называемые Березовские Починки (на сев<ере> Глазовск<ого> уезда), откуда в феврале 1880 г. — в вышневолоцкую политическую тюрьму № 2, для пересылки административно в Сибирь. Как оказалось после, я высылался вследствие якобы побега с места ссылки, которого я никогда не совершал. Перед пасхой того же 1880 г. вышневолоцкую тюрьму посетил князь Имеретинский по поручению Лорис-Меликова, спрашивавший заключенных по политическим) причинам об обстоятельствах их дел и о причинах высылки.

В августе же партия была отправлена в Сибирь, и я с нею. Быть может, вследствие расследования, произведенного князем Имеретинским, моя высылка в Якутскую область (куда ссылали за побег) была отложена, и я вернулся в Пермь, откуда написал в газету «Молву» (12 октября 1880 г., № 282) письмо, излагавшее любопытную историю моей ссылки. В 1881 г. вследствие отказа от присяги[14] (но опять без объявления причины) был вновь выслан в Якутскую область; на сей раз достиг места назначения. В декабре 1881 г. прибыл в селение Амгу, где и поселился вместе с ранее туда высланными товарищами. В 1882 году мне был объявлен срок моей высылки (до 9 сентября <18>84 г.). Таким образом, я жил в Якутской области без двух месяцев три года, занимаясь земледелием. По истечении срока, вернувшись в Россию, поселился в Нижнем Н<овгороде>, куда собралась почти вся рассеянная семья и где живу до настоящего времени.

Первая моя работа была напечатана в «Слове» 1879 г., подписанная только инициалами. Это юное произведение было отвергнуто «Отечественными) записками» как весьма незрелое, по отзыву Салтыкова, что я сознавал уже и тогда. Тем не менее ее помещение в «Слове» оказало мне громадную услугу, так как совпало с моей высылкой, когда семья моя была лишена сразу всех работников. В 1880 г. в том же журнале «Слово» была напечатана моя корреспонденция «Ненастоящий город» и затем в феврале 1881 г. — «Временные обитатели подследственного отделения» — рассказ, рисующий тобольскую тюрьму (где мне пришлось побывать на возвратном пути из Томска во время первого возвращения из Сибири). Рассказ этот сгруппирован около характерной фигуры сектанта (неплательщика, как я узнал впоследствии), которого держали в одиночном заключении и который заявлял свой неуклонный протест безустанным стуком в тюремную дверь.

Ссылка в Якутскую область прерывала мою литературную работу. Кроме того, мои первые небольшие рассказы, проходившие вообще незамеченными, и мне самому казались незначительными; вследствие этого я почти совсем оставил давние мечты о литературной деятельности. Другие интересы заняли их место, и только по временам под давлением теснившихся в голове образов я набрасывал эти образы на бумагу — иногда в виде лишь отрывков, иногда в виде целых картин. Так был написан, между прочим, «Сон Макара» — еще в Якутской области, напечатанный в «Русской мысли» 1885 г., уже по моем возвращении.

В том же году появились следующие мои рассказы: «Очерки сибирского туриста» в «Северном вестнике» и «Соколинец» (там же). Темой обоих этих рассказов послужили поразившие меня своеобразные черты сибирского быта. Затем в «Русской мысли» были напечатаны: «В дурном обществе» (из быта Юго- Западн<ого> края); многие черты взяты с натуры, и, между прочим, самое место действия списано совершенно точно с города, где мне пришлось оканчивать курс; «Лес шумит» (полесская легенда) — небольшой рассказ из давнего прошлого. Наконец, в фельетонах «Русских ведомостей» печатался этюд «Слепой музыкант», который в исправленном виде появился затем в июльской книжке «Русской) мысли». В этом этюде я задался, целью проследить душевную драму слепого. Для того, чтобы психический процесс явился в чистом виде, чтобы страдание от недостатка зрения не усложнялось побочными мотивами, я поставил своего героя в совершенно благоприятные, быть может, даже несколько исключительные внешние условия. Думаю, что этого требовала задача «психологического» этюда. Материалом послужили воспоминания о слепорожденной девушке, которую я знал в детстве, наблюдения над мальчиком (моим учеником), который постепенно терял зрение, и, наконец, над одним взрослым слепым человеком, развитым и образованным и вдобавок музыкантом по профессии[15].

Первое мое печатное произведение была репортерская заметка в небольшой тогда петербургской газете. Речь шла об освещении одного «народного движения» в Петербурге — погрома дворников и полиции в Апраксином переулке — в 1878 году. Вся петербургская печать освещала эту, редкую тогда по характеру и размерам массовую вспышку, как вызванную национальным антагонизмом (дворники были татары, а сведения шли из полицейских источников). Я доказывал, что примесь национального мотива случайна, что движение было вызвано притеснениями дворовой и участковой полиции. Для меня это была тогда не простая репортерская, заметка. Вспышка была внезапная и бурная. Вызывались войска. Теперь такие явления нередки; тогда это было как внезапный подземный толчок еще далекого землетрясения. В качестве наблюдателя я замешался в самую гущу толпы и пытался установить истинный характер происходившего. Заметку перепечатали на следующий день многие другие газеты, и я испытал знакомое всем писателям ощущение «первого тиснения» и, как он ни был скромен, первого успеха.

Потом я дебютировал уже в журналах рассказами, и первое же мое беллетристическое произведение, еще очень зеленое и туманное, было напечатано. Вообще с рассказами мне везло. Но все же я постоянно пытался писать корреспонденции и публицистические заметки. Большая часть из них ставила сразу довольно острые вопросы a outrance[16] с наивной и горячей прямотой.