— Что, разве вас ссыльные обижают? — спросил Торлецкий и опять почувствовал, что внутри него подымается протест против этого объективного вопроса, в то время когда его лично оскорбляют.

По-видимому, этот тон и самый вопрос был несколько неожидан и для народа. Видимо, мужики не привыкли встречать подобную объективность вместо защиты, и это их озадачило. Или, быть может еще, что вопрос разбил возраставшее враждебное настроение отвлечением внимания в сторону. Как бы то ни было, на минуту шум стих, и из кучки, плотно обступившей Торлецкого, послышались отдельные ответы:

— Коли не пакостят…

— Пакостят во всяко время, будь они проклятое местышко. Харла вон избу спалил.

— Лесу сколь попалил же.

— Августович из оружья по мужикам палил…

— Другой Харла деньги, сказывают, сбостил…

— Обида нам от вашего брата…

— Погоди, ребята, — заговорил вдруг, проталкиваясь вперед плечом, молодой светло-русый мужик с энергичным и несколько хитрым лицом. По одежде и авторитетным приемам он видимо выделялся из остальных.

— Погоди. Не то баете, дайте-ко я с ним побаю… Никакой нам обиды нет-то… Понял ты? Пакостить шибко нартите вы, пропасти на вас нету, да и мы не шутим. Понимай-ко! Чуть ежели что — мы те, братик, взбутетеним… то есть так отделаем…

— Баско бает Гордейко, — поддержали мужики и сдвинулись еще плотнее.

— Вестимо, мы не дадимся…

— Мы своим судом… мы тебе покажем…

— Да что, — угрюмо пробасил высокий, черный, как галка, сборщик. — На нас, брат, управы нету… Мы и в Каму тебя бросим, и в ответе не будем.

— Не будем, верно… Наша сторона такая… Край света живем, под небо сугорбившись ходим.

— К нам и начальство не заглядыват…

Кругом тесной стенкой стояли рослые мужицкие фигуры, шум продолжался, унизительные угрозы усиливались от его молчания и потупленного взгляда. Он поднял опять глаза; так как он сидел на лавке, то принужден был смотреть на своих собеседников снизу вверх. Теперь ему уже это не понравилось. Чувство собственного достоинства, шевелившееся в его груди, теперь овладело им, и личная гордость пересилила народнические рефлексии. С покрасневшим лицом и сверкающими глазами он резко поднялся с лавки и выпрямился. Неожиданное движение заставило мужиков отшатнуться, и в их движении Торлецкий заметил испуг. Это доставило ему теперь ощущение некоторого удовлетворения и вызвало еще больший румянец на его лице. В гордо выпрямленной фигуре, с буйно курчавой головой и сверкающими глазами — теперь не было уже прежнего народнического смирения.

— Что вам от меня нужно? — заговорил он с сдержанным гневом. — Что вы, ничего не видя, набросились на человека, которого еще не знаете? Я вам зла не делал, я к вам еду не своей волей… Будь моя воля, — сказал он с тем же гневом, — может быть, я бы рад вас век не видать….

В озадаченной толпе послышалось бормотание…

— То оно… — сказал один из передних. — Мужик правду бает. Не своей волей…

— Вестимо, не своей, да пакостят много…

— Постойте, — заговорил Торлецкий спокойнее. — Вы еще от меня пакостей не видали и, может, не увидите, а сами накинулись уже, как волки. Что вам нужно?.. Я у вас ничего не прошу и просить не стану. Что мне надо — заработаю, а себя тоже — помните это — в обиду не дам.

Шум опять поднялся, и в кучке мужиков заметно было возбужденное разногласие. В это время хитрый вотяк, следивший за всей сценой своими маленькими лукавыми глазами, счел удобным вмешаться с некоторой торопливостью. Он имел свои виды, и, замечая, что еще минута — и Торлецкий выйдет из затруднительного положения собственными средствами, он быстро спустился с печи и растолкал мужиков.

— Погоди вы, дерёвы. Цё наскоцили здря на мужика! Он не из таких, он мужик добрый, дворянин- сын.

Последнему заявлению мужики, видимо, не поверили, но заключение заседательской речи окончательно их усмирило.

— Он человек роботный, — произнес заседатель. — Гли-кося, струмент с ним. Роботает.

В кучке послышался ропот одобрения.

— Роботному человеку рады мы.

— Роботной человек, известно, он роботает.

— А по коей части?

— Чеботной… Гли-ко, сам сапоги себе сошил. Баско это, — заговорил проворный светло-русый мужик, как оказалось впоследствии, старшина, опять проталкиваясь вперед и нагибаясь, чтобы рассмотреть сапоги на ногах Торлецкого. — Баско… А бабе моей чирки изладишь?

— Отчего же.

— Ну, мы тебя — буди в волостё оставим, — недели со две, пока Кама встанет, а то теперь не проехать будет. И товар есть?

— Есть…

— Ну? гли-кося!

— Не попомни на лихом слове.

— Рады мы роботному человеку. Живи инб…

— Как вы к нам, так и мы к вам. Который не пакостит человек, тех любим мы.

— Цё не любить… не пакостит дак.

Теперь настроение резко изменилось. Мужики разглядывали ящик, щупали сапоги, спрашивали имя. Все они были обуты в лапти, на одном только были сапоги со стоптанными каблуками. Как Торлецкий узнал впоследствии, во всей Бисеровской волости был только один сапожник, и тот был завален работой.

— Дико сюды, — поманил Торлецкого заседатель. Они вышли на крыльцо. Луна закатилась; река, берег, избушка — все теперь потонуло в темноте; предрассветный ветер обвеял разгоряченное лицо Торлецкого.

— Видел? — с лукавой ласковостью заговорил заседатель… — Вот народ какой! Разбойники. Страшшать тебя выдумали это… Хе-хе!..

— А как я хвалил тебя-а? — добавил он и тотчас же предложил опять: — Меней сапоги.

— Нет, — ответил Торлецкий, глубоко вздыхая и подымая глаза кверху. Опять его воспоминания о дорогих людях, о матери и «о ней» поднялись в его душе, но теперь все они были спокойны, как эта предрассветная тишь. Он был доволен собой, и они были бы довольны, если б видели его в эту минуту. Своекорыстное лукавство заседателя теперь не раздражало Торлецкого; он как-то механически отражал его поползновения, даже не отдавая себе в этом отчета.

— Э, какой ты человек, — говорил между тем заседатель. — Знал бы, не хвалил бы тебя мужикам-ту. А то вишь говорю: дворянин-сын, чеботной.

— А ты не хвалил бы…

— Зачем не хвалить, люблю дак… А ты мне подметки подкинешь?

— Ладно.

— Из своего товару?

— Ну это зачем, сам купишь товар.

— А работа?

— Черт с тобой, отвяжись, за работу не возьму. «Зачем я это?» — подумал Торлецкий, но тотчас махнул рукой.

Когда он вошел в избу, заседатель опять «хвалил его» так, что ему стало даже досадно.

Через час он дремал в дровнях, которые быстро несли его по направлению к селу Бисерову, где было волостное правление и жил урядник.

Видимо, здесь метель была гораздо сильнее, чем на горе. Сани то и дело ныряли в снежные сугробы; при этом Торлецкий просыпался от дремоты и видел вверху светлевшее холодное небо. Мороз крепчал, сани бежали быстро, а сзади то и дело наскакивали лошади сборщиков, ехавших верхами. Торлецкий смотрел на