Входная дверь скрипнула, приотворилась, и кто-то заглянул в щелку. Дети подумали, что это няня, наконец, хватилась их и пришла искать. Но щель раздвинулась шире, и в ней показалась незнакомая голова с мокрыми волосами и бородой. Голова робко оглянулась, и затем какой-то чужой мужик тихонько вошел в переднюю. Он был одет в белой свитке, за поясом торчал кнут, а на ногах были громадные сапожищи. Дети прижались к стене у сундука.
Мужик потоптался на месте и слегка кашлянул, но будто нарочно так тихо, что его никто не услыхал в спальной. Все его движения обличали крайнюю робость, и дверь он оставил полуоткрытой, как будто обеспечивая себе отступление. Кашлянув еще раз и еще тише, он стал почесывать затылок. Глаза у него были голубые, бородка русая, а выражение чрезвычайной робости и почти отчаяния внушало детям невольную симпатию к пришельцу.
Отчасти тревожный шопот детей, отчасти привычка к полутьме передней указали незнакомому пришельцу его соседей. Он, видимо, не удивился, и в его лице появилось выражение доверчивой радости. Тихонько на цыпочках, хотя очень неуклюже, он подошел к сундуку.
— А что мне… коней распрягать прикажут? — спросил он с видом такого почти детского доверия к их «приказу», что дети окончательно ободрились.
— А это вы привезли маленького ребеночка? — спросила Маша.
— Э! какого ребеночка? Я привез пана с паничом… А что мне, не знаете ли, коней распрягать или как?
— Не знаем мы, — сказал Мордик.
— А ты вот что: ты, паничку, поди в ту комнату, да и спытай у панича, у Михаила, что он скажет тебе?
— Сходи сам.
— Да я, видите ли, боюсь… Мне того, мне не того… А вы бы сходили-таки, вам-таки лучше сходить. Не бог знает, что с вами сделают.
— Ас тобой?
— Э, какой же ты, хлопчику, беспонятный. Иди-бо, иди…
Он выдвинул Марка из угла и двинул к дверям. Марк предпочел бы лучше провалиться сквозь землю, чем предстать теперь перед всеми — и в особенности перед Михаилом — в одной рубашке и так неожиданно. Но рука незнакомца твердо направляла его вперед.
— Что это, откуда-то дует… — послышался тихий голос матери. Тогда Михаил повернулся на стуле, и Марк понял, что участь его решена. Поэтому он со злобой отмахнул руку незнакомца и храбро выступил перед удивленными зрителями.
— Он говорит, вот этот… — заговорил Марк громко и с очевидным желанием свалить на мужика целиком вину своего неожиданного появления, — узнай, говорит, что, мне лошадей распрягать или не надо?..
— Кто? где? — спрашивал отец, повернувшийся на говор.
— Там вот, мужик.
Но мужик в это время предательски отодвинулся к выходной двери и, наполовину скрывшись за ней, политично ожидал конца сцены. Маша, увидев этот маневр, пришла в негодование.
— А ты зачем прячешься? Вот видишь какой: вытолкнул Маркушу, а сам спрятался!..
Это вмешательство выдало всех. Михаил взял с комода свечку, поднял ее над головой и осветил детей.
— Эге, — сказал он, — тут их целый выводок. И дурень Хведько с ними. Хведько, это ты там, что ли?
— А никто, только я. Я бо спрашиваю, чи распрягать мне коней?
— Дурень, запирай двери! — крикнул Михаил. — Да не уходи пока! Погоди там в передней. Мужик с большой неохотой повиновался.
— Ну, теперь расправа: как вы сюда попали, пострелята? Ты зачем их привел, Хведько?
— А какой их бес приводил… Я вошел спытать, чи распрягать мне коней. Гляжу, а их там напхано целый угол. Вот что! А мне что? Вот и маленькая панночка говорит:
«Ты ребеночка привез»… Какого ребенка, чудное дело…
Все засмеялись.
— Ну, теперь вы говорите: как сюда попали? Оба мальчика угрюмо потупились… Они ждали чего-то необычайного, а вместо того попали на допрос, да еще к Михаилу.
— Мы услышали, что ребеночек плачет, — ответила одна Маша.
— Ну, так что?
— Нам любопытно, — угрюмо ответил Марк, — откуда такое?
— Ого, ото! — сказал на это Генрих, который, между тем, взял на руки свою Шуру. — Вот что называется вопрос! Спросите у него, — кивнул он на Михаила, — он все знает.
Михаил поправил свои очки с видом пренебрежения.
— Под лопухом нашли, — сказал он, отряхивая свои кудри.
Пренебрежение Михаила задело Марка за живое.
— Глупости, — сказал он с раздражением. — Мы знаем, что это не может быть. На дворе дождик, она бы простудилась.
— Ну вот, одна гипотеза отвергнута, — засмеялся Генрих, — подавай, Миша, другую…
— Спустили прямо с неба на ниточке.
— Рассказывайте… — возразил Марк, входя все в больший азарт. — Видно, сами не знаете. А мы вот знаем!
— Любопытно. Верно, от старой дуры, няньки?
— Нет, не от няньки.
— А от кого?
— От… от жида Мошка.
— Еще лучше! А что вам сказал мудрец Мошко?
— Расскажи, Вася, — обратился Марк к Головану.
— Нет, рассказывай сам. — Вася был очень сконфужен и чувствовал себя совершенно уничтоженным насмешливым тоном Михайловых вопросов. Марк же не так легко подчинялся чужому настроению.
— И расскажу, что ж такое? — задорно сказал он, выступая вперед. — У бога два ангела…
И он бойко изложил теорию Мошка, изукрашенную Васиной фантазией. По мере того как он рассказывал, его бодрость все возрастала, потому что он заметил, как возрастало всеобщее внимание. Даже мать позвала отца и попросила сказать, чтобы Марк говорил громче. Генрих перестал ласкать Шуру и уставился на Марка своими большими глазами; отец усмехнулся и ласково кивал головой. Даже Михаил, хотя и покачивал правою ногой, заложенною за левую, с видом пренебрежения, но сам, видимо, был заинтересован.
— Что же, это все… правда? — спросил Марк, кончив рассказ.
— Все правда, мальчик, все это правда! — сказал серьезно Генрих.
Тогда Михаил, еще за минуту перед тем утверждавший, что ребят находят под лопухом, нетерпеливо повернулся на стуле.
— Не верь, Марк! Все это — глупости, глупые Мошкины сказки… Охота, — повернулся он к Генриху, — забивать детскую голову пустяками!
— А ты сейчас не забивал ее лопухом?
— Это не так вредно: это — очевидный абсурд, от которого им отделаться легче.
— Ну, расскажи им ты, если можешь…
— Ты знаешь, что я мог бы рассказать…
— Что?
Михаил звонко засмеялся.
— Физиологию… разумеется, в популярном изложении… Надеюсь, это была бы правда.
— Напрасно надеешься…
— То есть?
— Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все… А они чувствуют тайну и стараются облечь ее в
