играющих в мяч парней, и успел испугаться их выражению. Тело Ольги, будто гибкое тело большой змеи, переползло через корни, лишь по колыханию травы, испятнанной тенью листьев росших по склону берез, он догадался, что Ольга ползет на бугор, нависающий над лугом.

Он нервничал, готовя себе узкое укрытие в земле под березой, его беспокоила не столько близкая опасность, которую в одиночестве он острее чувствовал, сколько сама Ольга. Сейчас Ольга начнет стрелять, и вся эта летняя тишина, веселая игра парней на лугу, мир, который хоть как-то, хоть на час, но установился на этом кусочке земли, разрушится, — снова загрохочет война, снова замрет все живое.

Ольга не стреляла, тишина продолжала быть. Алеша подтянул к себе винтовку, в сильный оптический прицел следил за играющими в мяч парнями. В кругу их было девять, азартных, увлеченных общей игрой, крепкие их плечи и спины лоснились от пота, как крупы сильных, разгоряченных коней. Он видел, как взлетал от ударов мяч, как быстрые движения рук перехватывали его в падении, не давая коснуться земли; мяч снова уходил в высоту, перекидывался от одного к другому, третьему — знакомая, веселящая, влекущая к себе игра. На просторном летнем лугу незнакомые парни повторяли то, что проходит через юность каждого. Жаркая устоявшаяся тишина умиротворяла душу; сама игра, за которой он следил, странным образом сместила ощущение времени. Хотя он смотрел на парней через перекрестие прицела, он вдруг почувствовал, что близок к тому, чтобы подняться из укрытия, широкими легкими прыжками сбежать по склону на луг и, как бывало в доверчивые школьные времена, напроситься в оживленный летающим мячом круг. Желание было настолько отчетливым, что он зажмурил глаза, с силой придавил нагретый солнцем приклад к щеке.

Среди девяти выделялся плотный, спортивного вида парень, с коротко подстриженными, почти белыми волосами; он высоко прыгал, сильно и точно бил по мячу и, насколько был стремителен и оживлен в ударе, настолько выжидающе сдержан, когда мяч летел на соседа. Он чем-то напоминал семигорского Васю Обухова, сына Ивана Митрофановича, и больше, чем за другими, Алеша следил за ним. Именно этот ловкий, удачливый в игре парень упал первым: вскинул руки принять мяч и в первый раз за всю игру не дотянулся — мяч ударил в него, и парень, словно не выдержав удара, запрокинулся, подгибая ноги, повалился на траву. Алеша не сразу связал в сознании сухой щелк одиночного винтовочного выстрела и падающего на траву парня. Наверное, не сразу поняли в азарте игры то, что случилось, и другие: они застыли в самых разных позах на какие-то секунды, и этих секунд хватило, чтобы вслед за щелчком выстрела упал лицом вниз другой игрок. Луг как будто вскипел людьми. Алеша даже представить не мог, как много таилось здесь солдат! Оголенные до пояса парни бросились к оружию; прежде чем они подняли автоматы, еще двое, один за другим, упали на свои одежды.

Война ожила: подвывая, падали, рвались на земле мины, расшвыривали траву, листья; дымом затемнило воздух: легкий натреск разрывающихся пуль доносился из леса. Прилетевшие на шум войны уже из полкового тыла снаряды покрыли черными, мгновенно вспухающими огнищами солнечный, заполненный разбегающимися солдатами луг.

Но самое страшное еще не свершилось. Полуголые парни, не надев даже кителей, с автоматами в руках бросились вверх по склону. Похоже, они засекли место, откуда стреляла Ольга, и, осатанев от мстительной злобы, спотыкаясь, падая, снова поднимаясь, в исступлении карабкались к соснячку, торопясь охватить бугор.

Алеша видел, что Ольге с бугра уже не уйти: смерть несли ей не солдаты, разбегающиеся по лугу в разрывах падающих на них снарядов, а вот эти пятеро полуголых парней с раскрытыми злыми ртами. Ближе всех других к Ольге был парень с гладкими длинными волосами; припадая на колени, он карабкался по крутому склону мимо Алеши, помогая себе рукой, и жутко хекал, как запаленная лошадь. Еще минута — и хекающий парень скрылся бы в сосняке, за спиной Ольги.

Алеша поднял винтовку, он не хотел убивать, он хотел только остановить парня, отпугнуть, не дать ему добежать до Ольги. Но пуля нашла свою цель: над виском парня вскинуло волосы, будто брызнула вода под косо брошенным камнем. Алеша оцепенело смотрел, как парень, переворачиваясь с боку на бок, скатывался по склону, взмахивая вялыми руками, и автомат, петлей ремня охватывающий его шею, при каждом перевороте упирался коротким стволом в землю, тяжелой рукоятью ударяя парня по лицу.

Алеша пришел в себя, когда чужие пули стали крошить ствол березы, под которой он лежал. Уйти без Ольги он не мог. И он начал стрелять в парней, распластанных на склоне, хорошо видных ему голыми загорелыми плечами. Наверное, он стрелял лучше, потому что все парни, лежащие на склоне, скоро затихли.

…Ольга не уходила, хотя все в нем протестовало против ее присутствия; не открывая глаз, он отодвинулся. Ольга уловила его отстраняющее движение, сказала мягко, как говорят больному:

— Я думала, ты солдат, Алеша. А ты до сих пор не веришь, что бомбы, разрывающие на земле людей, падают с «юнкерсов». Я же вижу того, кто сидит там в самолете. Пушки тоже не стреляют сами. Где-то на удобной высотке сидит вышколенный улыбчивый унтер. И каждая его улыбка обрывает жизнь русскому солдату. Я. не хочу, чтобы умирали наши люди. Не могу видеть улыбку врага. Ты — на фронте. Но ты все время среди своих. Ты еще не знаешь, что фашист — это зверь. Я видела их там, в силе и власти. Все они звери! Все!.. Ты хоть немного понимаешь меня? — Холодная рука легла ему на лоб. Ольга искала примирения. Алеша, не открывая глаз, качнул головой, сбросил ее руку. Ольга сделала движение встать и уйти, но почему-то осталась. Молчала она так долго, что он перестал ощущать ее присутствие. И вздрогнул, когда услышал ее вздох и голос:

— Нет, Алеша, твое сердце не для войны!.. Он рывком приподнялся на локтях, обернул к ней дурное от страданий лицо, крикнул:

— А твое? Твое сердце?! — Он смотрел с такой враждебностью, что Ольга отстранилась; глаза ее, полные застывшей печали, распахнулись, как от удара.

Ольга опустила голову. На застывшем её лице, в ямке у края губ, появилась неприятная горькая усмешка, странно-пугающе блестели ее глаза; почти не раскрывая рта, она сказала:

— Ты спрашиваешь о моем сердце? О моем сердце?! Я жила для добра и любви. А выжила для ненависти… Холодное, страшное, у меня сердце, Алеша!.. — Она медленно подняла глаза. Под прямым отчужденным взглядом холодно-влажных глаз Алеша замер, он не смел даже моргнуть. Ольга видела его испуг, на ее напряженно-бечувственное лицо прорвалась какая-то вымученная улыбка. И снова, как при первой встрече, будто злой рукой, стянуло в узел половину ее лица. Перекошенное ее лицо сделалось страшным. Алеша откинулся на нары, закрыл руками глаза, Ольга жестким от прорвавшейся обиды голосом крикнула:

— Глаза прячешь?! Нет, смотри!.. Это сделал такой же фашист, как те, в которых стрелял ты!..

Алеша был раздавлен открытой жестокостью ее слов; он уже знал, что виноват перед Ольгой, и взглядом испрашивал прощения. Ольга не замечала, не хотела замечать его взгляда, она как будто застыла в желании встать и уйти.

Рассеянный свет, проникающий в землянку, добавлял ее высокому лбу, мраморно-спокойным щекам, бледным, подрагивающим от обиды губам какой-то темной, нездоровой желтизны. Но и в желтом подземном свете зачужавшее ее лицо было прекрасно; как будто просили защиты ее узкие опущенные — плечи, обессиленные вспышкой гнева.

Алеша, терзаемый раскаянием, нашел холодную ее руку, прижал к своей горячей щеке. Ольга не шевелилась. Стыдясь, он осторожно передвинул руку к губам, раскаянно поцеловал чистые холодные пальцы.

Ольга вздрогнула, почти вырвала руку; прежде чем она плотно заслонилась ладонями, он увидел, как правая сторона ее лица опять судорожно перекосилась, между пальцами, прижатыми к глазам, проступили слезы. В растерянности Алеша поднялся, сел рядом. Он понимал, что надо что сделать, как-то помочь, и не знал, как утешают страдающую женщину. Он заметил, что Ольга успела смыть с себя пот и грязь вчерашнего боя, видел белую, трогательную в своей аккуратности полоску подворотничка над застегнутым на все пуговки воротом новой гимнастерки, чувствовал, как от промытых, еще влажных волос, умело, по- женски оттененных светлой в сумраке землянки пилоткой, как будто в укор ему пахло свежестью реки. Чистоту и свежесть, с которой Ольга явилась к нему, непривычную в жизни переднего края фронта, он увидел вдруг, и к общей растерянности добавилась неловкость от своих исчерненных землей рук, неумытого лица, пропотевшей, порванной в дикой сумятице вчерашнего боя одежды. Руки его еще помнили, с какой