После школы Кевин Шартье обошел семь домов и не продал ни одной коробки. Миссис Коннорс — та, что жила рядом с химчисткой, — предложила ему заглянуть к ней снова в конце месяца, когда она получит пособие, но у Кевина не хватило духу сказать ей, что тогда, наверное, будет уже поздно. А по дороге домой за ним еще погнался пес — и не сразу отстал. Это был один из тех зверских псов, которые, если верить старым телефильмам, помогали нацистам ловить пленников, сбежавших из концлагеря. Дома измученный Кевин позвонил своему лучшему другу Дэнни Арканджело.

— Как успехи? — спросил он, старательно игнорируя мать, которая стояла возле аппарата и издавала какие-то звуки, явно адресуясь к нему. Кевин давно научился обращать все ее речи в бессмыслицу. Сколько бы она теперь ни говорила, хоть до умопомрачения, ее слова достигали ушей Кевина уже лишенные всякого смысла. Очень полезный прием.

— Хреново, — прогундосил Дэнни. Он всегда говорил так, будто ему надо было высморкаться. — Одну коробку загнал — своей тетке.

— Это у которой диабет?

Дэнни взвыл от смеха. Чего было у него не отнять, так это умения быть благодарным слушателем. А вот матери Кевина его определенно не хватало. Она все нудила о чем-то своем. Кевин знал, чем она недовольна: ей не нравится, что он ест и одновременно говорит по телефону. Она никак не могла понять, что еда — это не то, чем занимаются отдельно. Это занятие прекрасно сочетается с любым другим. Ты можешь есть, делая при этом все что угодно. Ну, или почти все. Невежливо говорить в трубку с набитым ртом, вечно повторяла она. Но ровно в эту минуту у Дэнни на том конце линии тоже был набит рот. Так кто из них, скажите, пожалуйста, проявлял невежливость? И по отношению к кому? Выдумают же такую чушь!

— Я думаю, может, этот шизик Рено и прав, в конце концов, — сказал Кевин с полным ртом арахисового масла, благодаря которому его голос стал более звучным, как у диск-жокея. Неужто мать этого не замечает?

— Это ты про того, что достает брата Леона?

— Ага. Который взял и так прямо в лоб и заявил, что не будет продавать эту дрянь.

— А я слышал, ему Стражи велели, — осторожно заметил Дэнни.

— Сначала да, — сказал Кевин, провожая мать довольной ухмылкой: она не выдержала и пошла на кухню. — Но теперь уже все по-другому. — А может, зря он язык распустил? — Два дня назад он должен был согласиться продавать. Срок задания вышел. А он все равно отказывается.

Кевин слышал, как Дэнни самозабвенно чавкает.

— Чего ты там жрешь-то? Вкусное что-нибудь?

Дэнни снова взвыл.

— Да конфеты эти! Сам себе коробку купил. Могу я помочь своей любимой школе?

Наступила неловкая тишина. На следующий год Кевин переходил в одиннадцатый класс и имел хорошие шансы на то, чтобы стать одним из Стражей. Конечно, наверняка про это никто знать не мог, но кое-какие намеки ему делали. Его лучший друг, Дэнни, знал об этой возможности — как и о том, что про Стражей следует болтать поменьше. В основном они избегали таких разговоров, хотя Кевин обычно располагал секретной информацией насчет заданий и прочего и частенько скармливал ее Дэнни маленькими кусочками, не в силах подавить желание слегка порисоваться. Однако Кевина никогда не покидало опасение, что Дэнни ляпнет что-нибудь о Стражах другим ребятам, не со зла, а чисто случайно, и подведет его под монастырь. Сейчас их разговор как раз достиг опасного рубежа.

— Ну и что будет дальше? — спросил Дэнни. Он был по-прежнему не уверен, что стоит совать нос в такие дела, но любопытство заставило его отбросить осторожность.

— Не знаю, — честно ответил Кевин. — Может, Стражи как-нибудь отреагируют. А может, им это до фонаря. Но я тебе одно скажу.

— Что?

— Меня уже задолбало продавать эту ерунду. Елки-палки, меня отец знаешь как стал называть? «Мой сын, торгаш».

Дэнни снова захохотал. У Кевина от природы был талант имитатора.

— Да, я тебя понимаю. Сам уже начинаю уставать от этой идиотской затеи. У Рено, пожалуй, шарики-то работают.

Кевин согласился.

— Я бы за два цента тоже бросил, — сказал Дэнни.

— С пятака сдачу найдешь? — спросил Кевин. В шутку, конечно, однако с мыслью, как было бы здорово — просто великолепно! — ничего больше не продавать. Подняв глаза, он снова увидел, что к нему направляется мать — губы движутся, исторгая звуки, — и со вздохом отключил ее, как будто ткнул в нужную кнопку на телевизоре, не погасив изображения.

— Знаешь что? — сказал Гови Андерсон.

— Что? — ответил Ричи Ронделл — лениво, сонно. Он смотрел, как в их сторону идет девушка. Потрясающая. Свитер в обтяжку, низко сидящие джинсы. С ума сойти.

— По-моему, этот Рено прав насчет конфет, — сказал Гови. Он тоже видел девушку — как она шагает по тротуару перед аптекой Крейна. Но течения его мыслей это не нарушило. Смотреть на девушек и пожирать их глазами — насиловать взглядом — можно было и машинально. — Я тоже не буду их продавать.

Девушка остановилась у металлической стойки с газетами перед входом в аптеку. Ричи смотрел на нее с мечтательным вожделением. Потом до него вдруг дошло, что сказал Гови.

— Не будешь? — спросил он.

Не отрывая жадных глаз от девушки, которая повернулась к ним спиной и предоставила для наблюдения обтянутые джинсами округлости, он поразмыслил над словами Гови. Момент был важный. Гови Андерсон не относился к числу рядовых учеников Тринити. Старосту одиннадцатого класса рядовым не назовешь — а он еще и отличник, и защитник основной футбольной команды. Да и на ринге умеет себя проявить — в прошлом году на школьных соревнованиях чуть не послал в нокаут этого кинг-конга Картера. Когда на уроках задавали трудный вопрос, его рука мигом взлетала вверх. Но попробуй ляпнуть ему что- нибудь не то на перемене, и та же самая рука мигом свалит тебя на пол. Битюг-интеллектуал — так назвал его за глаза один учитель. Если конфеты отказывается продавать жалкий новичок вроде Рено, это ничего не значит. Но Гови Андерсон… да, тут стоит задуматься!

— Здесь все дело в принципе, — продолжал Гови.

Ричи сунул руку в карман и бесстыдно сгреб в горсть все свои причиндалы. Он не в силах был противиться этому порыву и уступал ему всякий раз, когда его охватывало возбуждение, из-за девушки или по любой другой причине.

— В каком принципе, Гови?

— Вот в каком, — сказал Гови. — Мы же платим Тринити за учебу, верно? Платим. Черт, я ведь даже не католик, и таких у нас сколько хочешь, но нам впаривают, что для подготовки в колледж во всей округе нет школы лучше Тринити. Вон в актовом зале витрина с призами — бокс, футбол, олимпиады. И что происходит? Из нас делают торговцев. Меня заставляют слушать всю эту божественную хреновину и даже ходить в церковь. А вдобавок еще и продавать конфеты. — Он прицельно плюнул, и шикарный плевок повис на почтовом ящике, стекая с него, точно слеза. — И вот появляется новенький. От горшка два вершка. И говорит: нет. Он говорит: «Я не буду продавать конфеты». Просто и гениально. То, что мне никогда в голову не приходило, — взять и перестать.

Ричи смотрел, как девушка медленно удаляется.

— Я с тобой заодно, Гови. С этой минуты больше не продам ни коробки. — Девушка уже почти скрылась из виду, заслоненная другими прохожими. — Хочешь объявить об этом официально? В смысле, собрать класс?

Гови на мгновение задумался.

— Нет, Ричи. У нас век демократии. Пусть каждый поступает как ему нравится. Если кто хочет торговать — на здоровье. Кто не хочет — имеет право.