закипало вокруг него все выше: дошло сначала до пояса, потом до груди — вода била в левый бок, пытаясь опрокинуть Володю и снести его в Илыч. Но он все время опирался правой рукой о палку. Каждый раз, перед тем как шагнуть, он ощупывал концом палки твердое дно, стараясь, чтобы палка не соскользнула в сторону, потом делал осторожный шаг вперед — сначала одной ногой, потом другой. Камни попадались иногда очень скользкие, покрытые плесенью зеленых волосяных водорослей, на которых легко было поскользнуться.

Выйдя на другой берег, Володя достал флакон с диметилфтолатом и тщательно намазался с головы до ног. Он растер едкую жидкость по всему телу, взъерошил на голове волосы; лицо он натер осторожно, чтобы химия не попала в глаза. Потом оделся.

— Ну, до свиданья, Илыч! — громко сказал Володя, повернувшись к большой реке.

Илыч ответил ему бесконечным прощальным ревом. Володя нашел глазами тропу и бодро двинулся по ней в глубь тайги.

Шум реки еще некоторое, время сопровождал его на тропе — затихающий прощальный топот воды, бегущей вдаль по камням, наконец этот топот отстал за деревьями и кустами, и Володю обступила тишина тайги, нарушаемая редким цвеньканьем птичек. Березы и осины ярко вспыхивали в окружении темно- зеленых елей, сосен и лиственниц. Особенно темными, почти черными, были ели, низко растопырившие над усыпанной лесным хламом землей свои широкие лапы. Сосны, наоборот, тянулись в сиявшие над их головами небо. Снизу они долго были голые, без ветвей, вся их синеватая хвоя собралась на макушках. А лиственницы стояли кудрявые снизу доверху.

«Эти лиственницы как кудрявые девушки, — подумал Володя. — А сосны — стройные великаны. А ели — мрачные старики…»

Володя опять подумал о Прокопе.

— Странно, что я о нем так часто думаю, — вслух сказал Володя: здесь, в тайге, тишина еще больше располагала думать вслух — разговаривать с самим собой. Володя любил в тайге разговаривать с самим собой.

— Странно, что я о нем даже больше думаю, чем дома. И о других — об Алевтине, о дедушке, о брате — я тоже больше думаю. Вот я вроде совсем один, а они не покидают меня. Все время они со мной, пока я тут иду…

Его мысли опять вернулись в деревню, к одной прошлогодней истории.

…Появились в деревне геологи. Володя их хорошо помнит: было их трое, все в защитного цвета костюмах, с «молниями» вместо пуговиц, с пришитыми к воротникам капюшонами, мятые брюки заправлены в сапоги.

Прибыли они снизу, от устья, на большой моторке, пристали возле Прокоповой баньки холодным осенним вечером. Прокоп аккурат на берегу оказался. Геологи попросились ночевать, вот Прокоп и повел их к себе. Повел их на их же горе…

Володя хорошо все помнит. Он сидел в тот вечер в гостях у Алевтины — как раз ей вслух книжку читал, когда за дверью, на крыльце, залаяла собака и зазвучал повелительно-радостный, громкий голос Прокопа:

— Проходитя, проходитя, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады! Будьтя как дома!

Володю в тот миг поразило лицо Алевтины: только что веселое, оно сразу осунулось, морщины легли возле губ — Алевтина показалась маленькой старушкой. Володя запнулся на самом интересном месте книжки…

А в голосе Прокопа за дверью звучало что-то возвышенно-радушное, приятное для геологов — потому что те еще не знали Прокопа — и неприятное для Алевтины с Володей, потому что они Прокопа знали, знали его мрачность и злобу. И знали, конечно, подлинную цену этому радушию, и то, чем все это кончится.

— Вешайтеся здеся, в углу! — радостно шумел Прокоп уже в избе.

В подобных случаях он всегда говорил «вешайтеся», «кушайтеся» — это была у него сверхвежливая форма, он образовывал ее от глагола «садиться».

— Ну, а теперича давайте познакомимся! Как люди! — сказал Прокоп и достал, словно великую драгоценность, свою вялую мокрую руку и сунул ее всем геологам по очереди, с улыбкой внимая незнакомым именам. — Тебя как звать? — переспросил он усатого.

— Вениамин, Вениамин Николаевич.

— Мудрено! — усмехнулся Прокоп. — Лучше я буду звать тебя Валькой…

В щелку двери Володя видел, как геологи смущенно вытирают платками руки.

— Алевтиночка, ненаглядная! — вскричал Прокоп. — Собери-ка на стол дорогим гостям!

«Выкомаривается-то как ловко! — думал Володя. — Наверное, давно не пил!»

Алевтина вышла собирать на стол, загремела в буфете глухо звякающей, надтреснутой посудой. Володя знал, что по негласному наказу отца она соберет на стол только хлеб и чай, да и чай жидкий, вчерашней заварки.

Гости проходят к столу, немного смущенные горячим приемом. С обветренными лицами, красные, усталые: один — бритый, спортивного вида, с прической ежиком; другой — небольшого роста, кудрявый, с усиками; третий — старый уже человек, широкий в плечах, рослый, с окладистой седеющей бородой.

— Садитеся, гости дорогие! — суетится возле геологов Прокоп. — Сейчас чайку с дороги! Чай-то у меня горячий — в печке, в чугуне… недавно топили… Достань-ка, доченькя, чугунок! Надо бы, конечно, чего покрепче, сапромат его задери!

Слово «сапромат» было любимым словом Прокопа, которое он то и дело вставлял в свою речь на удивление слушателей, еще ему не знакомых.

— Чугунок-то вылей в самовар, доченькя! — распоряжается Прокоп. — Мы, чай, тоже культурные…

— Дай-ка я помогу, — встает бритый геолог.

— А вы не беспокойтеся! — обиженно вскакивает Прокоп. — Не беспокойтеся, товарищ! Она нальет! Она у меня ох какая хозяйка! Правда, доченькя?

Алевтина молчит. Ей уже заранее стыдно за все. И за развязку.

— Она нальет! — неумолчно тараторит Прокоп. Он вдруг хихикает: — А ваше дело, если уж хотите, еще чего-нибудь налить! Я извиняюсь, сапромат его задери! С вас причитается! С приездом! Ха-ха-ха!

Геологи шепчутся, маленький с усиками выходит в сени, возвращается с двумя бутылками водки в вытянутых руках и ставит их на стол. Глаза Прокопа суживаются, загораясь зеленым. Он облизывает языком сухие, запекшиеся белизной в углах губы и глотает слюну:

— Вообче-то я водку редко пью, — врет он. — Все спирт! Ха-ха! Спирт — он намного пользительней… вообче-то!

— Ну, а закусить-то что-нибудь найдется? — бодро спрашивает бритый, спортивного вида.

— Откуда? — сразу делает удивленное и жалкое лицо Прокоп. — Надысь было немного семги, дак все сдали! Государству! Мы ее, родную, семушку-то, всю государству отдаем! Себе ловить нельзя! Так что у меня вот только хлебушок да лучок… да картошка… так и живем! С доченькой моей так и живем! С Алевтиночкой! Так что это уж вы закуску-то доставайте… деликатесы московские…

Алевтина краснеет, сидя рядом с Володей, потому что знает: есть у них и семга малосольная и хариус — в погребе… Но таков уж ее отец — жадный человек!

И геологи достают: ставят на стол банку с солеными огурцами, консервы разные, сало, колбасу — щедро, как это умеют геологи. По мере загружения стола Прокоп все более загорается предстоящим, у него мелькает даже мысль вообще задержать тут этих геологов хоть на несколько дней, поживиться возле них. Жизнь вдруг приобретает веселый смысл, и в душе поднимается горячая волна вдохновения — и он уже чувствует, как сейчас покорит их всех! Сейчас он им покажет, этим московским белоручкам, этим темным, с его, Прокоповой, точки зрения, людям! Он заранее знает, как они удивятся, поразятся, потому что врать он умеет. Чему-чему, а этому он научился! За пятьдесят-то лет!

Володя видит в щелку огромную волосатую руку, сжимающую кинжал — настоящий кинжал с костяной ручкой! Это бородатый открывает консервы. И Прокоп, конечно, тоже смотрит на этот кинжал. О таком он давно мечтал. «Мне должны оставить! — решает он про себя. — Или так, или обменять на что!»

— Ну, выпьем! — говорит маленький с усиками. — Ура!

— Как вы сказали? Ура? — весело откликается Прокоп. — Это дело запомним!

Все чокаются и пьют.