но тут увидел, как он мелькнул в прыжке через ручей и исчез в густых джунглях на правой его стороне. По- видимому, оценив ситуацию еще в кустарнике над ручьем, тигр решил, что если он пойдет по прогалине, то леопард его заметит. Поэтому он решил подобраться к своей добыче незаметно, не сомневаясь, что встретит вора около нее. Меня, собственно, это устраивало, хотя при таком раскладе тигр должен был оказаться от меня на меньшем расстоянии, чем мне хотелось бы.
Земля была покрыта сухими листьями, но тигр шел так тихо, что я ничего не услышал. Вновь я увидел его уже стоящим над убитым читалом, но, к моему замешательству, перед моими глазами был не Холостяк, а огромная тигрица. И при благоприятных обстоятельствах на нрав тигрицы нельзя полагаться, а уж эти-то вовсе не были «благоприятными», потому что я расположился слишком близко к ее добыче, и, кроме того, было весьма вероятно, что в зарослях лайма у нее остались детеныши. Если так, то мое появление рядом с добычей должно было ее взбесить. Правда, если бы она ушла тем же путем, что и подкралась, то все бы обошлось. Но тигрица поступила по-другому. Удовлетворившись тем, что леопард не тронул ее добычу, она вышла на прогалину, сократив наполовину расстояние между нами. Минута тянулась бесконечно, тигрица застыла в нерешительности, в то время как я затаил дыхание и, прикрыв глаза, подсматривал через щелочку, а затем спокойно спустилась по прогалине к ручью, легла в него, напилась и исчезла в густых зарослях.
В обоих этих случаях, которые я только что описал, начиная расследование, я понятия не имел о сути преступления. Именно полная неожиданность результатов, к которым тебя подводит маленькая зацепка, превращает детективное расследование в джунглях в интересное и захватывающее занятие.
Мало кто может сочинить достаточно занятный детективный роман, но те, чьи глаза способны видеть нечто большее, чем просто дорогу у себя под ногами, те, кто не думает, что знают все заранее, хотя на самом деле знают лишь некоторые детали, — все они смогут стать участниками увлекательных детективных расследований в джунглях.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Когда мне исполнилось десять лет, меня посчитали достаточно взрослым для того, чтобы я поступил в кадетскую школу военных стрелков-волонтеров в Найни-Тале. В те дни волонтерство, то есть добровольная служба в армии, было популярно в Индии и считалось очень серьезным занятием. Все здоровые мальчики и молодые мужчины с гордостью и наслаждением шли в армию. Наш батальон, состоявший из четырех кадетских рот и одной роты курсантов более старшего возраста, имел численность в пятьсот человек, что для шеститысячного населения означало, что волонтером был каждый двенадцатый.
Начальник нашей роты, в которой было семьдесят мальчиков, был одновременно и командиром кадетской роты численностью пятьдесят человек. Обладатель этого двойного поста был отставной военный. Самым страстным — и достойным одобрения — его стремлением было сделать свою роту лучшей в батальоне, и, чтобы удовлетворить его честолюбие, мы, маленькие мальчики, страдали, и страдали жестоко. Дважды в неделю мы проходили строевое обучение на школьной спортивной площадке, и один раз нас муштровали вместе с остальными четырьмя ротами на плацу, устроенном на ровном месте на берегу озера Найни-Тал.
Не было случая, чтобы наш капитан проглядел чей-либо промах — и все ошибки на учебном плацу нам приходилось искупать после вечерних занятий. Обычно он брал четырехфутовую палку и занимал исходный рубеж в четырех футах от того, кого избирал своей жертвой… Мы называли его «Смертельный Дик» из-за меткости ударов. Уж не знаю, заключал ли он пари сам с собой, но мы-то, ребята, ставили об заклад игральные шарики, колпачки от ручек, перочинные ножи, а иногда и полученное на завтрак печенье, что в девяти случаях из десяти наш командир припечатает палкой точно по тому же месту, что и накануне, а то и за неделю до этого. И если случалось, что новичок рисковал принимать такое пари, он всегда проигрывал. Кадеты трех остальных рот горячо оспаривали нашу репутацию наиболее вымуштрованных, но им и в голову не приходило посягать на безупречность нашего обмундирования. И это было вполне обоснованно, поскольку всякий раз, прежде чем маршировать на плацу с другими ротами, мы проходили тщательный осмотр, в ходе которого выявлялись мельчайшие небрежности, как-то: грязь под ногтями или пылинка на форме.
Наша форма (а она год за годом переходила по наследству) была сшита из темно-синей саржи. Качество ткани позволяло выдерживать самые плохие погодные условия, но она натирала кожу, не говоря о том, что на ней была заметна любая пылинка. Мало того, что форма была жаркая и неудобная — полагавшийся к ней защитный шлем, такой же поношенный, как она, был еще хуже. Сделанное из какого-то тяжелого прессованного материала, это орудие пытки было увенчано четырехдюймовым металлическим шипом. Резьбовое крепление шипа выступало на дюйм, а то и больше, во внутреннюю часть шлема. Чтобы шип не просверлил нам в голове дырку, его покрывала бумажная прокладка. На голове шлем фиксировался с помощью проходившей под подбородком тяжелой металлической застежки, крепившейся на жестком кожаном ремне, и надетый, он охватывал голову, как тиски. После трех часов муштры под палящим солнцем мало кто из нас возвращался с площадки без ужасной головной боли, что очень затрудняло повторение выученных накануне уроков. В результате в дни строевой подготовки четырехфутовая трость употреблялась намного чаще, чем в другие.
В один из таких дней на квартирах наш батальон инспектировал приехавший офицер высокого ранга. После часа огневой подготовки, марша и контрмарша батальон походным порядком прибыл к стрельбищу Сука-Тал, устроенному на дне высохшего озера. Здесь кадетские роты расположили на склоне горы, в то время как рота старших курсантов демонстрировала прибывшему инспектору свою стрельбу из винтовки «Мартини-450». Наш батальон славился лучшими в Индии стрелками, и каждый его солдат старался не ударить в грязь лицом. Мишень, стоявшая на каменной платформе, была изготовлена из тяжелого листового железа, и эксперты могли по звуку ударившей в железо пули сказать, попала ли она в центр мишени или ударилась о ее край.
Каждая кадетская рота болела за своего кумира из старших курсантов. И любое ядовитое замечание по поводу меткости того или иного героя, несомненно, вылилось бы в то утро в кровопролитную драку, не будь драки в форме под строжайшим запретом. После того как были объявлены лучшие результаты стрельб, кадеты получили приказ построиться и походным порядком двигаться с пятисотярдового стрельбища на двухсотярдовое. Здесь из каждой роты отобрали по четыре старших кадета, а нам, юнцам, приказали составить винтовки в козлы и убраться с огневых позиций.
Соперничество между отдельными ротами по всем видам спорта, и особенно в стрельбе, было очень острым. За каждым выстрелом, сделанным в то утро четырьмя соревнующимися ротами, ревниво наблюдали, и отовсюду неслись жаркие возгласы сторонников и противников. Счет был почти равный, поскольку командиры рот отбирали для этого состязания своих лучших стрелков. Вскоре, когда было объявлено, что наша команда завоевала второе место в соревновании и что мы проиграли всего одно очко команде, втрое превышающей нашу по численности, в наших рядах началось ликование.
В это время мы, рядовые и сержанты, комментировавшие последние достижения соревнующихся, увидели старшину, посланного к нам от группы офицеров и инструкторов, стоявших у огневой позиции, и кричавшего так, что было слышно за милю: «Корбетт, кадет Корбетт!» О небеса! Что я сделал такого, что заслужил наказание? Я, правда, сказал, что последний выстрел, выведший вперед команду соперников, был счастливой случайностью, и кто-то предложил побить меня, но драка не началась, потому что я не понял, кто это сказал. Но тут я снова услышал внушающий страх голос старшины, теперь уже совсем рядом: «Корбетт, кадет Корбетт!»
«Подойди», «Он зовет тебя», «Пошевеливайся, или ты схлопочешь», — послышалось со всех сторон, и наконец слабым голосом я ответил: «Да, сэр!» «Почему ты не отвечал? Где твой карабин? Принеси его немедленно», — на одном дыхании выпалил командир. Ошеломленный обилием команд, я стоял в нерешительности до тех пор, пока меня не подтолкнула дружески рука и настойчивым «Беги же, дубина!» не
