над яркой верхней губкой…

– Ого! – насмешливо пропела она, оглядев Илью. – Откуда ты, прелестное дитя?

Илья покраснел дочерна. Проклятая низкорослость! «Дитя»… Рывком передернул на ремне кобуру, строго сказал:

– Хотел бы поступить. Что требуется?

– Да ничего, – пожала плечами Сонечка. – Идемте, я вас оформлю.

В крохотной стеклянной, похожей на диковинную птичью клетку комнатушке, каким-то чудом прилепившейся к лестничной площадке, записала фамилию, имя, год рождения, партийность и выдала Илье два листа серой оберточной бумаги.

– Мольберт выберете сами, – опять-таки не сказала, а пропела Сонечка. – А пистолет у вас настоящий?

Илья расстегнул кобуру, показал.

– Вон вы какой! – удивилась Сонечка. Голос у нее был, как у иволги.

Человек десять за складными мольбертами ломали угольки о шероховатую, со щепочками бумагу.

Освещенный двухсотсвечовой лампой, на помосте сидел давешний гражданин с двумя монархическими бородами – завхоз. Десять подобных ему волосатых стариканов понемногу обозначались на десяти серых листах, прикрепленных к мольбертам канцелярскими кнопками.

Было тихо, хорошо. Скрипели угли. Мягко шлепали тряпки, сбивая с бумаги неверные штрихи.

Потрескивала золотисто-оранжевая от жары железная печка. Стеклянная стена с наступлением темноты сделалась сине-черной. За нею совершали медленный путь созвездия северного полушария, перемешиваясь с тусклыми, неподвижными огоньками запушенных морозом городских окон.

Человек с глазами Льва Толстого похаживал между мольбертами. Иногда сдержанно, вполголоса басил, посмеивался хрипловато. Рокотал, останавливаясь возле рисующего.

Это был художник Валиади.

Он велел Илье рисовать вздыбленную лошадь.

– Непременно, непременно обратите внимание на голову и ноги. Общая ошибка: голову почему-то преуменьшают, мельчат, а ноги делают тоньше. Но ведь не арабский же скакун, помилуйте, – простая деревенская коняга. Глядите, какие у нее крепенькие… – Он постучал широким желтым ногтем по гипсовым ногам лошади. – Да, да… Строже соразмеряйте пропорции. Алгеброй, так сказать, гармонию…

Илья чуть было не брякнул, что плевать ему на всю подобную чепуху, и на гипсовых в том числе лошадок. Что не для того он приехал в Крутогорск. Что искусству нашему революционному ни на черта не нужны ни эти подозрительные старики с двойными буржуйскими бородами, ни эти гипсовые лошадки…

Что надо писать грандиозно! Во славу Революции! На брандмауэрах домов! На белокипенных стенах златоглавого собора! На мостовых, наконец!

Широко и плакатно!

Агитировать против старорежимной сволочи – кулачья, попов, Черного Барона!

Против многоглавой гидры контрреволюции!

Ах, как хотел сказать все это… Даже, может быть, крикнуть по-митинговому.

Да вдруг оробел чего-то. Потерялся.

И вот сидит, кончиком карандаша перед глазом измеряет пропорции дурацкой лошадки: голова, ноги, летящий по ветру хвост…

Видел бы Николай!

Но нет, знаете ли, это уж форменная дурь!

Уверенными, энергичными линиями строит Илья на сером листе мощный и вместе с тем легкий корпус прянувшей лошади. Сердито, закусив губу, слегка откинувшись назад, прищуривается, проверяет – так ли?

Так!

Вся в прыжке, в стремлении вперед и ввысь.

– А-а! – рокочет за спиной Валиади. – Отлично… отлично! Теперь хорошенько проработаем мускулатуру. Глядите, как вкусно прочерчиваются эти бугры – от холки к груди… и дальше – к колену… Ах, интересно!

В его восклицаниях – детская непосредственность, простодушие, как бы ребяческое увлечение игрой. Но еще и какая-то алчная плотоядность. Он удаляется, причмокивая, словно облизываясь на сладкий кусок.

«М-м… мускулатура…» – Илья сосредоточенно морщит лоб. Ему жарко. Он с треском отстегивает ремень с кобурой, скидывает кожушок. Все это валит на пол, возле табуретки. На мгновение мелькает мысль: застиранная рубаха, заплата на плече…

Э, черт с ней, с заплатой!

«Мус-ку-ла-ту-ра!» – скалит Илья мелкие злые зубы.

Не в мускулатуре дело, товарищ. И не в буграх на груди. Подумаешь – вкусно! Совершенно не важно, что эта лошадь – лошадь, домашнее животное, что ходила по лужку, щипала травку… и прочее. Важно и значительно то, что она – в буревом движении. В полете… Да, да, вот именно – в полете!

Как песня, нечаянно сложилось, вычертилось то, чего, сказать по правде, и сам Илья не ожидал: в клубящемся пространстве летел огнедышащий конь.

Простая крестьянская коняга – крепкие косматые ноги, тяжелая крупная голова (пропорции, пропорции, товарищ Валиади!), тощая репица, свалявшийся хвост…

Но ведь летит… Летит!

– Да-ё-о-шь!

Летящего на серой бумаге коня всадник оседлывает так стремительно, как вряд ли и взаправду оседлал бы. Приподнявшись на стременах, весь вперед, в атаку устремленный, с клинком, занесенным над головой…

– Да-ё-о-шь! Рубай гадов!

Крошится уголь. Льняной чуб треплется над глазами, мешает. Кажется, даже ветер степной свистит в ушах.

Рука с клинком нехороша: вывихнута.

Шлепает по бумаге тряпка, сбивает угольную пыль. От бумаги – темные облачка, словно шрапнельные разрывы. А рука опять не на месте. Уголь рвет бумагу. Черт с ней, с рукой! С анатомией! С пропорцией! Не до того.

– Да-ё-ошь!

– Нет, вы только поглядите, товарищи, что он тут натворил! – пропела над головой звонкая иволга.

Вокруг Илюшкиного мольберта – шумная молодая ватага. Вихрастые головы. Хохот. Одобрительные восклицания.

– Лихо, братишка!

– Вот это врезал!

– – Д-дал, п-понимаешь, гип-п-су жизни! – Ангелоподобный мальчик смеется, слегка заикается. У него глубоко открытая, белая с голубизной, по-женски нежная шея. На щеке – синенький, под татуировку, чертик.

– Б-берендеев Вадим…

Очень все хорошие, простецкие, кажется, ребята.

Берендеевский чертик озадачил немного: зачем? Что-то в этой синей закорючке – буржуйское, эстетское. Не наше, одним словом.

Хотя – черт с ним, с чертиком. Чем бы дитя не тешилось…