в карфагенском лагере. Из 7 000 пехотинцев, главным образом брутиев и луканов, и 1 200 всадников Ганнона — нумидийцев, мавров и немногочисленных италиков — спаслись вместе с полководцем менее 2 000, преимущественно конных. Гракх сдержал слово. Все рабы, участвовавшие в сражении под Беяевентом, получили свободу. Интересно, что скот, захваченный в карфагенском лагере, Гракх изъял из общей добычи и объявил, что хозяева животных (очевидно, местные жители) могут в течение месяца предъявить на них право и забрать их. Такая мера должна была продемонстрировать италикам, что римские войска защищают своих союзников от грабежа и насилий [Ливий, 24, 14 — 26].
Некоторое время спустя Гракх набрал в Лукании несколько когорт и отправил их грабить врагов римлян. На рассеявшихся по полям солдат напал Ганнон и, нанеся противнику чувствительный урон, не меньший, чем он сам потерпел под Беневентом, говорит наш источник, торопливо ушел в Брутиум, избегая новой встречи с основными силами Гракха [Ливий, 24, 20, 1 — 3].
Тем временем Ганнибал подошел к стенам Нолы.[118] Обнаружив его приближение, Марцелл спешно вызвал в Нолу дополнительные контингенты из Суессулы; кроме этого он отправил темной ночью из города с отрядом конницы Гая Клавдия Нерона, который должен был обойти карфагенян, следовать за ними по пятам и, когда начнется сражение, напасть на них с тыла. Нерон, по- видимому, заблудился; может быть, ему, не хватило времени, так или иначе, приказания он не выполнил. Тем не менее в сражении у Нолы карфагенские войска были принуждены отступить. Марцелл не решился их преследовать; на следующий день он снова вывел своих воинов на поле битвы, но Ганнибал впервые за все время войны предпочел уклониться от боя. Этот факт, по-видимому мелкий (наш источник почти не задерживает на нем внимания читателя, ехидно замечая только, что, не принимая боя, Ганнибал молча признал себя побежденным), был по-своему очень знаменательным. Прошло, очевидно, то время, когда именно Ганнибал старался навязать римлянам сражение, а они, во всяком случае, такие полководцы, как Фабий и Эмилий Павел, стремились его избежать. Трудно было более наглядно продемонстрировать, насколько резко изменилось соотношение сил в Италии. Как бы то ни было, третья попытка Ганнибала овладеть Нолой провалилась, и он проведя под ее стенами три дня, пошел к Таренту [Ливий, 24, 17].
Неудача Ганнибала под Нолой и его поспешный уход к Таренту позволили римскому командованию уделить больше внимания осаде Касилина, который обороняли 2 000 капуанцев и 700 воинов Ганнибала (гарнизоном командовал Статий Метий). Намереваясь напасть на лагерь Фабия, стоявшего в непосредственной близости от Касилина, Статий Метий вооружил и присоединил к своему отряду местных плебеев и рабов. Фабий призвал на помощь Марцелла, однако осада складывалась для римлян неудачно. Фабий предложил отказаться от ее продолжения и отступить. Марцелл не согласился: необходимо довести начатое дело до конца, чтобы не опозорить себя. Римляне начали осадные работы, и капуанцы, понимая, что во время неизбежного штурма они не смогут эффективно сопротивляться, обратились к Фабию с просьбой — разрешить им уйти домой. Марцелл, однако, занял городские ворота, и все выходившие из города капуанцы были изрублены. Резня продолжалась и в самом Касилине. Только 50 капуанцев, успевших до этого бежать к Фабию, получили возможность под его охраной добраться до Капуи; все остальные — и оставшиеся в живых капуанцы, и воины пунийского гарнизона — попали в плен. Овладев Касилином, римляне отдали его во власть соседям, которые должны были не допустить новой измены [Ливий, 24, 19].
Теперь Марцелл снова вернулся в Нолу, а Фабий отправился восстанавливать римское господство в Самниуме и прилегающих к нему областях. Особенно жестоко он расправился с кавдинскими самнитами — давними и исконными врагами Рима: он выжег огромные поля, угнал добычу — скот и людей, штурмом взял Компультерию, Телесию, Компсу, Фугифулы и Орбитаний. Не удовлетворившись этим, Фабий занял в Лукании Бланды ив Апулии Эки. Тогда же его сын, претор Квинт Фабий Максим, действовавший в окрестностях Луцерии, захватил г. Акуку [Ливий, 24, 20, 3 — 8].
А Ганнибал, опустошая все на своем пути, двигался к Таренту. Только на территориях, принадлежавших этому городу, его войска прекратили грабежи — не потому, замечает Ливий, только что рассказавший о чудовищных «подвигах» Фабия в Самниуме, что они стали дисциплинированнее, а потому, что Ганнибал не хотел раздражать тарентинцев. Однако он и здесь опоздал. За три дня до его появления пропретор Марк Валерий, командовавший римским флотом в Брундисии, направил в Тарент Марка Ливия для организации обороны. Набрав там молодежь и расположив ее у ворот, а также на стенах, он не дал возможности ни Ганнибалу внезапно напасть на город, ни заговорщикам совершить задуманное. Проведя в бездействии под стенами Тарента несколько дней, Ганнибал отправился к Салапии, где решил расположиться на зиму [Ливий, 24, 20, 9 — 16].
Как уже говорилось, сразу после битвы при Каннах в правящих кругах Сиракуз появилась «партия», добивавшаяся разрыва Сиракуз с Римом. Ее возглавлял Гелон, сын престарелого царя Гиерона. Только смерть Гелона-при весьма загадочных обстоятельствах помешала ему прийти к власти и осуществить этот замысел. Однако летом 215 г. девяностолетний Гиерон II умер, и царский венец перешел к его совсем еще юному внуку — Гиерониму сыну Гелона.
Римская анналистическая традиция не жалеет черных красок для характеристики этого правителя. «Мальчик, который едва ли бы нес умеренно бремя свободы, не говоря о власти. Каков возраст, таков ум: и опекуны и друзья воспользовались этим, чтобы ввергнуть его во всякие пороки», — читаем мы у Ливия [24, 4, 1 — 2]. И далее [24, 5, 1 — 5]: «Гиероним, точно желая своими пороками сделать незабвенной память о деде, уже при первом своем появлении показал, насколько все переменилось. Те, кто в течение стольких лет не замечали, чтобы Гиерон или сын его Гелон одеждой и какими-либо другими знаками отличия выделялись среди прочих граждан, видели теперь пурпур, диадему, вооруженную свиту и даже то, что он, подобно тирану Дионисию, иногда выезжал из царского дворца на четверке белых коней. Столь блестящей и гордой внешности соответствовали презрение ко всем людям, гордый вид, с которым он слушал других, оскорбительные речи, редкий доступ не только для посторонних, но даже для опекунов, невиданные страсти, бесчеловечная жестокость». У Полибия мы встречаем выражения: «от природы неустойчивый» [7, 4, 6]; «неустойчивость и безрассудство мальчика» [7, 4, 8]; «глупость владыки» [7, 5, 3]. Однако тот же Полибий [7, 7, 1 — 5] резко выступает против изображения Гиеронима как чудовища жестокости и средоточия пороков: «Некоторые историки, писавшие о гибели Гиеронима, сочиняли длинные повествования, переполненные небылицами; рассказывали о знамениях, случившихся у них (то есть сиракузян. — И. К..) до его прихода к власти, и о бедствиях сиракузян; на манер трагиков рисовали и жестокий нрав, и нечестивые деяния, а в заключение — невероятные ужасы, случившиеся при его гибели, как будто ни Фаларид, ни Аполлодор, ни какой-нибудь другой тиран не были жестокосерднее его. И власть он получил ребенком, и, прожив после этого не больше 13 или 12 месяцев, расстался с жизнью. За это время могло произойти так, что тот или другой подверглись пытке, и кто-то из друзей или иных сиракузян был убит, но неправдоподобны ни чрезмерное беззаконие, ни неслыханная нечестивость. Можно сказать, что он был нравом крайне безрассуден и преступал законы, но его нельзя сравнивать ни с одним из упомянутых выше тиранов».[119]
Не останавливаясь на личных качествах Гиеронима, тем более что объективных данных для суждения о них мы все-таки не имеем,[120] заметим, что Гиероним только придерживался политической линии своего отца Гелона, о котором и римский писатель, цитированный выше, в общем, не может сказать ничего плохого, и которого Полибий [7, 8, 9] рисует как покорного и преданного сына, то есть как человека, наделенного наилучшими из возможных добродетелей.[121] К тому же Гелон был соправителем Гиерона II. После гибели Гиеронима Сиракузы, как известно, упорно сопротивлялись Риму, которому удалось овладеть городом лишь после длительной, тяжелой осады и кровопролитного штурма. Все эти факты показывают, что в Сиракузах наблюдалось массовое недовольство римской ориентацией.
Каковы могли быть причины, вызвавшие к жизни такие настроения? В литературе указывали, между прочим, на карфагенский эллинизм, на активное участие карфагенян в духовной жизни греческого мира (в частности, в разработке некоторых философских систем), да и вообще на интенсивную культурную жизнь в Карфагене, которая не могла не вызвать сочувствия греческих образованных кругов, в том числе и в Сиракузах, в частности известнейшего сиракузского ученого и общественного деятеля Архимеда и его друзей.[122] Эти соображения, несомненно, должны были сыграть свою роль: в споре между римлянами и карфагенянами определенные слои греческой «интеллигенции» (далеко не вся «интеллигенция») склонны были принять сторону карфагенян. Так, пунийской ориентации
