Подкошенная тяжелыми воспоминаниями, Лариса Ухватилась за корявый ствол старого клена, густая листва которого не могла скрыть жестоких ран, нанесенных ему осколками: весь он был иссечен ими от верхушки до узловатых корней.

— Мы жили вон там, Алеша! — чужим голосом сказала женщина, глядя на неплотно сколоченные доски высокого забора, преградившего им путь.

В щели и в распахнутую калитку виднелись осевшие руины домов, остатки обгорелых деревьев и сложенный в штабеля вдоль бывшей улицы кирпич, выбранный из развалин. Бульдозер шумно ворочался на пустыре, уже не однажды проверенном и обезвреженном минерами, разравнивая груды щебня и перевернутой земли: готовилась площадка для нового строительства.

— Их похоронили там? — тихо спросил Алеша, кивая на пустырь.

Лариса молчала, ей трудно было говорить.

— Пойдем туда! — сказал Алеша, не замечая ее состояния: он сам взволновался, угадав, что здесь был угол знакомого уличного перекрестка. Сразу до мельчайших деталей ему вспомнился тот ужасный день.

Мальчик шагнул вперед, но рука матери вцепилась в его локоть.

— Это… здесь!..

И Алеша увидел почти под ногами, на расчищенной улице, пересеченной забором, широкую заплату асфальта… Кто и куда убрал останки погибших? Может быть, они так и остались под мостовой, в глубокой могиле, вырытой взрывом бомбы? Многих похоронили заново, но разве можно откопать всех? До сих пор находят засыпанные убежища: ведь город рухнул сразу… А бои на его развалинах, когда тонны взрывчатки, валившейся с воздуха, замуровывали солдат в блиндажах, мирных жителей лод откосами оврагов и в подвалах?..

Люди погибли, но возрожденный город, который они отстояли, положив начало разгрому врага, стал вечным памятником их геройству.

Целыми днями Лариса с сыном бродили по улицам, подолгу простаивали на огороженных заборами пустырях, которые ночью, с палубы теплохода, представлялись им черными провалами, ездили в районы восстановленных заводов, на канал Волга — Дон, осматривали новые рабочие поселки и снова ходили по центру. Красота растущего города успокаивала Ларису, а Алешу, наоборот, все больше лихорадило. Неясные детские впечатления складывались в его воображении в яркие образы. И то победная музыка звучала в его ушах, то скорбные хоры реквиема. Он тоже наблюдал, но по-иному, как растут в Сталинграде деревья, для него они пели и звучали и все вокруг звучало на тысячу ладов. Он весь был в движении: смотрел, расспрашивал старожилов, тащил Ларису то на Волгу, то к мельнице, то на Мамаев курган.

Когда они поднялись на Мамаев курган, то оба пожалели, что досужие сборщики утильсырья ничего не оставили на этом легендарном холме. Особенно огорчился Алеша.

— Обнесли бы колючей проволокой хоть один косогор… Пусть бы остались на месте пушки, разбитые танки и все укрепления. Ведь теперь даже представить невозможно, как тут держались наши солдаты!

Он вспоминал этих солдат, их суровую нежность к нему — маленькому мальчугану-фронтовику. Многие из них умерли на его глазах. Сколько раз его ручонка лежала в цепенеющей солдатской ладони, и не было страха, а только жалость да недетская ненависть к тем, кто убивал его взрослых друзей. Молодые ребята-красноармейцы просто надышаться на него не могли, отдавали ему лучший кусок, играли с ним в свободную минуту, словно с младшим братишкой.

«Или со своим ребенком, которого им так и не пришлось увидеть», — думал Алеша, глядя на Волгу с высоты кургана, полгода днем и ночью так истекавшего солдатской кровью, что вода в ручье у его подножия была красного цвета.

Вовка Паручин рассказывал, что жители ближнего подземного поселка кипятили эту воду и цедили сквозь несколько слоев марли, очищая от кровяных сгустков.

«Куда уехал с матерью и сестренками бесстрашный Вовка? А Леня Мотин? Милый, дорогой Леня! Жив ли он?»

Это воспоминание откликнулось в сердце Алеши новой музыкальной темой: любовь к своим людям и стремление победить ради них. В грозовое звучание войны входила лирическая мелодия, то печальная, мучительно-тревожная, то полная надежды на счастье. Здесь происходила яростная борьба за счастье. От волнения слезы навертывались на глаза мальчика — еще не было настоящего творчества, но оно уже рождалось в его душе.

Старая мельница, как и предсказывала однажды Наташа Чистякова, устояла. Когда Алеша увидел пятиэтажное здание из красного кирпича, исклеванное миллионами пуль, с широкими пробоинами от снарядов, глаза его загорелись жарким огнем.

— Это она? А где же дом сержанта Павлова?

— Рядом. Он тоже сохранился и теперь восстановлен.

Лариса первая, спугнув прижившихся здесь голубей, стала подниматься по каменным лестницам. Алеша, замешкавшийся в темных подвалах, догнал ее уже наверху. В развороченные проемы окон с высоты пятого этажа они по-новому увидели заводы, дымящие в густой синеве неба, остатки развалин и Мамаев курган с ожившими кое-где инвалидами-деревцами.

— Вовка Паручин рассказывал, как они с отцом помогали там сажать деревья и кустарники, — сказал Алеша, задумчиво глядя на рыжие, спаленные солнцем склоны кургана, разрезанные оврагами. Много зелени было, а все вытоптали и выжгли.

Лариса промолчала. В ее жизни тоже все выжжено. Скоро Алеша отойдет, уже отходит, и останется она совсем одна. Разве можно заполнить жизнь только работой? Ведь это лишь половина того, что необходимо человеку!

С новой силой проснулась в ней тоска по Аржанову.

Если бы он был с нею! Ведь даже в те грозные дни ей становилось легче возле него. А теперь? Лариса вспомнила последнюю встречу. Какая радость и нежность светились в его взгляде!

«Он любит меня!» — подумала она и впервые за эти дни улыбнулась.

Она подошла по железобетонному полу, проломленному бомбами, к самому краю пролома, щурясь от жаркого солнца, — крыша была снесена военной бурей, — всмотрелась в знакомые дали, потом в домики вновь отстроенных «Балкан», лепившиеся по склонам оврагов, но рука Алеши легко, как голубь, опустилась на ее плечо.

— Не свались вниз! — сказал он, взглянул и удивился: таким красивым было в эту минуту ее лицо.

Полузасыпанные оползнями черные норы блиндажей — приметы госпиталя под берегом, в Долгом овраге, — опять взбудоражили Ларису. Здесь они работали, сюда она прибегала к своему сынишке. Сюда же однажды пришел Аржанов, но она в это время читала Алеше письмо от мужа, уже убитого. Слишком тяжело было ей, и она не приветила дорогого человека, не дав ему никакой надежды на будущее.

— И все-таки я была права, — прошептала Фирсова, любовно прикоснувшись к бревенчатому креплению входа, сохранившегося в обрыве глинистого берега, хотя в глубине штольня уже обвалилась.

Сколько раз перешагивал через этот порог хирург Аржанов! Наверно, стоял иногда тут, слушая плеск волжской волны и шум сражений над обрывом, и думал о ней, о Ларисе.

Бежит по дну оврага ручей, торопясь к Волге со склонов Мамаева кургана. Тут работал тогда движок, дававший свет в подземный госпиталь. Дымная мгла постоянно висела над землей. Гарь. Грохот… А сейчас тишина. Снова заросли крутые склоны пожелтевшим к осени бурьяном. Наверху синее небо, на пустынном берегу ни души, только по реке плывет плоский плот с крошечными издали фигурками сплавщиков да одинокое солнце засматривает в глухие ущелья, которые во время войны мирные жители и солдаты называли «логами смерти». Сколько кровавых схваток происходило в этих оврагах, служивших выходами к Волге, сколько здесь погибло людей!

Но ведь Аржанов-то жив, хотя и далеко от этой маленькой пустыни. Страстное желание встретиться с