Ожидая сообщения Решетова, Иван Иванович лишь мельком поглядел на больных, но успел подумать о том, что нужно покончить с детской безнадзорностью в клинике.

Притворив за собою дверь, Решетов прошелся по кабинету и сказал:

— Нам готовится головомойка. Да, да, и вам, и мне, и нашему Про Фро! Министерство здравоохранения назначило комиссию для обследования нашей работы.

— Почему?

— Я с трудом добился толку от Прохора Фролови-ча; он ругался, как хороший боцман. Черт, говорит, дернул меня, черт, говорит, меня попутал заказывать ваши гвозди! Он боится, что теперь возбудят против него судебное дело за эту незаконную операцию. Главный врач тоже встревожена; она вместе с Гридневым ездила в министерство, но там вопрос уже решен, и на днях у нас будет комиссия.

— Насчет гвоздей?

— Если бы только это! Мы бы раскрыли перед ними наши наболевшие нужды в медицинском оборудовании. Но мне вменяют в вину увлечение «металлическим» методом, будто я сколачиваю и те переломы, которые прекрасно срастаются при консервативном речении. А вам… — Решетов замялся, щадя чувства товарища и негодуя за него. — Вас хотят обвинить в смерти Лиды Рублевой и мальчика Савельева. Подростка, который умер на днях при рассечении устья легочной артерии, — добавил Решетов, хотя Ивану Ивановичу не надо было напоминать, кто такой Савельев: он сам тяжело переживал каждую трагедию в операционной и поэтому, выслушав сообщение, ничего не сказал, потеряв на минуту даже дар

речи.

— Знаете, кто подложил дровец в костерчик, разведенный под нашими ногами? — свирепым шепотом спросил Решетов. — Это ваша Щетинкина или Свинкина, которой вы вместе с Гридневым удалили опухоль из легкого. Она подала жалобу, что вы, как ассистент Гриднева, грубо обошлись с нею на операционном столе, а после операции ее 'будто бы все время травила невропатолог Софья Шефер.

— Да когда она успела?.. Нет, нет, я не о Софье Вениаминовне: она никого травить не может. Когда успела Щетинкина ввязаться в эту историю?

— Если бы вы знали, с кем она объединилась! — Решетов с мрачной усмешкой посмотрел на Ивана Ивановича. — Держу пари, не догадаетесь после всего, что было! С Тартаковской! — почти торжествующе выпалил он. — Эта ученая звезда не простила-таки мне своего посрамления в споре о лечебном методе. Они, оказывается, приятельницы с Щетинкиной. Тартаков-ская, еще не расставшись с моим гвоздем, навестила ее, и они спелись! А отца Савельева подогрел наш общий друг, знаменитый профессор Медведев.

— Медведев? Опять та же кость в горле! — воскликнул Иван Иванович. — Я начинаю убеждаться, что не такие уж они беспечные, наши противники. Вольно ему было брать на себя столько хлопот! Савельев— другое дело: тот мог с горя пожаловаться на меня вместе с матерью Лидочки Рублевой, но Тартаковская- то?! Ведь как она сияла и радовалась, когда все хорошо обошлось с ее ногой! Честное слово, она смотрела на вас влюбленными глазами!

— Радовалась тому, что не останется калекой. Теперь она сама может принять на вооружение метод сколачивания, изменив его каким-нибудь липовым «усовершенствованием». Но меня, человека, одолевшего ее в споре, она простить не сумела.

— Глупо, если не сказать слова покрепче!

— Покрепче уже сказал Прохор Фролович. — Решетов неожиданно рассмеялся. — Он буквально стер ее в порошок.

Иван Иванович представил себе горячего как порох Скорого, его умно-плутоватые зеленые глазки, и что-то похожее на улыбку изобразилось на лице расстроенного хирурга:

— Наконец-то исполнится последнее желание Про-Фро! Теперь он наверняка похудеет. Скажем так: не брала его никакая сила, а Тартаковская допекла.

Вечером доктор поделился своей неприятностью с Еленой Денисовной и Варей. Елена Денисовна разохалась, а Варя вдруг промолвила с дрожью в голосе:

— Может быть, это к лучшему для тебя.

— То есть? — Иван Иванович, беспокойно ходивший взад и вперед по комнате в просторной летней пижаме, остановился перед женой, особенно крупный в своей свободной одежде.

— Может быть, ты займешься чем-нибудь одним. В комнате наступило тяжелое предгрозовое затишье.

— Слушай! — страстно сказала Варя. — Меня это очень мучает, я не могу больше молчать. Я предупреждала Коробова… советовала ему поместить Наташу в институт Бурденко.

— Почему? — неестественно спокойно спросил Иван Иванович.

— Прости! — Варя в смятении взглянула на мужа. — У меня нет никого дороже тебя, разве что Мишутка. Но Наташа Коробова мне тоже дорога.

— Она и мне дорога. Но в чем дело? Ты не веришь, что я сумею оперировать ее?

— Не совсем так, но боюсь… Я тебе говорила: надо браться или за то, или за другое. Вот ты два раза оперировал Морозова, и ничего не вышло. А больной Белкин сам ушел, сейчас он уже в институте Бурденко.

— Откуда это известно? Разве ты его тоже предупредила? — Иван Иванович недобрым взглядом окинул Варю. — Может быть, ты и заявление Щетинкиной с компанией подписала?

— Зачем так! И без того тяжело! Но надо же как-то предостеречь тебя! Меня ты не слушаешь. Но вот другие люди — авторитетные ученые…

— Варенька! — вмешалась растерявшаяся было Елена Денисовна. — Похоже, ты рубишь сплеча!

— Это не я, а сама жизнь рубит, — с ожесточением, резко ответила Варя.

На другой день после работы Иван Иванович поехал на Пироговку в медицинский институт, намереваясь по пути заглянуть в Библиотеку имени Ленина.

Выйдя на просторную Калужскую улицу, по обеим сторонам которой, окруженные группами старых деревьев, желтели двух- и трехэтажные корпуса городских больниц, Иван Иванович задумчиво осмотрелся. Он работал здесь уже семь лет. Как только кончилась война и он с Варей приехал в Москву, Калужская стала для них родным местом. Здесь он готовил докторскую диссертацию, здесь же, став доктором наук и пройдя конкурс во II медицинском институте на звание профессора, начал преподавать на кафедре хирургии. Кафедра эта издавна существовала на лечебной базе городской больницы. Два раза в неделю ее аудитория заполнялась сотнями студентов, приезжавших сюда на лекции и на практические занятия из II медицинского института, находившегося на Пироговке. Лечебные базы института были разбросаны по всему городу, что отнимало у студентов много времени, зато давало им богатую, разнообразную практику.

Так в жизнь Ивана Ивановича вошла большая преподавательская работа. Оставаясь по-прежнему хирургом отделения, он начал преподавать студентам теорию и практику своего любимого дела. В прошлом году среди его слушателей была Варя Громова. Читая лекцию, профессор издалека видел ярко- черноволосую голову жены; Варя всегда садилась на самые верхние скамьи наклонного зала. Слух и зрение у нее были превосходные, и она чувствовала себя «на галерке» очень хорошо.

— Я вижу, как птица, слышу, как заяц, а нюх у меня лисий, — шутливо хвалилась она иногда.

«Во многом она осталась прежней в боязни стеснить кого-нибудь, в стремлении к самостоятельности (даже фамилию после замужества оставила девичью), и целеустремленность та же. Но в своем отношении ко мне она сделала поворот на сто восемьдесят градусов! Вот так рубанула! Не лучше самодура Скоробогатова», — думал Иван Иванович, шагая к остановке троллейбуса и обгоняя толпы людей, стремившихся кто домой, кто в Центральный парк культуры и отдыха, вход в который со стороны Калужской улицы разделял две старинные городские больницы. Из парка доносились зовущие звуки оркестра.

«Народ гуляет, веселится, танцует. Варя никогда» не увлекалась танцами. С тех пор как я ее знаю, она бьет в одну точку, словно дальнобойное орудие: учиться, учиться, учиться! Все у нее подчинено этому, в том числе Мишутка и я. Она очень деятельна, но в то же время заботливая мать и верная жена». — точно