Но даже здесь, в глубине Сибири, им ясно, что первыми осмелились лаять на слона заграничные моськи. И в Петербурге Струве присоединился к зарубежному лаю: «Маркс был неправ». Петру Бернгардовичу хотелось бы, чтобы бессмертная теория гениального Карла была оплодотворена неокантианством. Возмутительные наскоки!

Молчать нельзя. Нельзя откладывать ответ ни на один день.

И Владимир Ильич написал статью «Еще к вопросу о теории реализации». Опрокидывать нелепые утверждения пришлось в легальной печати, и он все время чувствовал, что у него связаны руки, — писал намеками, возражал как бы вполголоса. В конце статьи он привел слова Струве: «Ортодоксальные перепевы еще продолжают доминировать, но… истинная сила в научных вопросах всегда на стороне критики, а не веры».

«Дело в позиции автора, — мысленно уточнил Ульянов. — Дело в том, что он критикует и кому он служит. Струве, выступая против Маркса, запродал свое перо буржуазии».

О своей позиции Владимир Ильич заявил в открытую:

«Нет, уж лучше останемся-ка «под знаком ортодоксии»!»

Было ясно, что Струве в России не одинок. И вслед за ним критики Маркса выступили целым хором. Об одном из них Владимир написал Мите. Это был Туган-Барановский, вознамерившийся «опровергнуть» Маркса своей чудовищно глупой и вздорной статьей. Туган произвольно внес изменение нормы прибавочной стоимости и предполагает абсурд: изменение производительности труда без изменения стоимости продукта. Стоит ли писать в журналы о каждой такой вздорной статейке?.. Вообще же он, Владимир Ульянов, все решительнее становится противником новейшей «критической» струи в марксизме и неокантианства. Вполне прав был автор очерков по истории материализма, изданных недавно по-немецки, когда объявил неокантианство реакционной теорией реакционной буржуазии и восстал против Бернштейна. Митя из намеков поймет, что это Плеханов, и прочтет его очерки.

Той порой пришел свежий номер «Arhiv fur soziale Gesetzgebung und Statistik» с новой статьей, подписанной по-баронски Peter von Struve. Прочитав ее, Надя вошла в комнату с журналом в руках.

— Извини, Володя, что отрываю. Тут ужасное…

— Что, что? — Владимир повернулся от конторки, взял журнал. — Опять Струве? На сей раз в немецком журнале? Спешит встать в строй отъявленных оппортунистов! Ну, что же, — Владимир быстрым шагом прошелся по комнате, — теперь мы с «Самим»… — В голосе зазвучал сарказм, в глазах полыхнула усмешка. — Помнишь, на «блинах» у Классона?

— Конечно. Наша первая встреча…

— Да, да. Такая встреча! И ни ты, ни я даже не предполагали, что там сойдутся наши пути- дороги.

— Нет, я знала, что ты… что придет Николай Петрович. И он оказался… Володей!

Он улыбнулся, посмотрел на нее долгим взглядом.

— А вспомни, в тот вечер Классон говорил: «Струве обещал прийти! Сам Струве!» Так вот отныне мы поведем борьбу с «Самим» как с противником. Если он не поймет своих заблуждений.

В один день два огорчения!

На рассвете всполошил Сосипатыч — захворал Энгберг!

Владимир Ильич, всполоснув лицо и на ходу надевая пиджак, поспешил к больному. Оскар, скрючившись, едва сдерживал стон.

Пришел фельдшер, близорукий старичок в очках с расколотым стеклом. Стал нащупывать пульс. Владимир Ильич предложил свои часы.

— Благодарствую, — отказался фельдшер. — Частит пульс.

— А вы все же посчитайте.

— Ну, если вам так угодно… Сто шестнадцать ударов. Я говорил, частит. — Старичок посмотрел язык больного, помял живот. — Похоже на отравление. Дайте молока, лучше парного. А к вечеру, вероятно, приедет доктор из Ермаков. Сегодня его число.

Владимир Ильич встречался с доктором Аркановым во время его предыдущих наездов в Шушенское и написал записку: «Если вам служебные обязанности позволяют, то не будете ли вы так добры зайти вечером к моему больному товарищу…»

В волостном правлении отдал почтальону, направлявшемуся в Ермаковское. Знал — через три часа записка будет там. Доктор непременно захватит с собой какие-нибудь желудочные порошки.

С почтой пришло письмо — в Подольске свирепствует малярия, и мать не избежала участи многих. Хотя принимает хину, приступы все еще повторяются.

Вот навалилась беда! При ее-то возрасте…

Но что же делать? Отсюда ведь ничем не поможешь. Там — врачи, аптека, до Москвы рукой подать. Анюта с ней. Митя получил разрешение отбыть ссылку в Подольске. И Маняша скоро приедет из Брюсселя…

А письмо-то шло почти две недели. Что там сейчас? Пошло ли дело на поправку?.. И Владимир Ильич, попросив почтальона задержаться на минутку, написал телеграмму. Тот дал слово, что отправит тотчас после возвращения в Минусинск.

Домой Ульянов шел быстрее обычного. Там Надя ждет, волнуется за Оскара. А тут — новые тревоги.

Теперь уж мать не приедет к ним в гости. А они так соскучились по ней. Думали — отдохнет здесь от бесчисленных хлопот.

— Мама захворала, — сказал с порога, достал из кармана письмо. — Читайте… Не знаю, болотистая, что ли, местность у них там в Подольске?.. А возле Оскара придется нам подежурить.

Пройдя в дальнюю комнату, взял присланную недавно карточку матери и долго смотрел на нее:

«Ты все такая же, мамочка! Добрая, взыскательная, волевая, заботливая сверх всяких мер. Ты поправишься. Ради нас. Мы ведь для тебя, сама говоришь, все еще вроде малых».

И он поставил карточку к себе на конторку.