свирепствовала весь день. Ночью, едва Ульяновы погасили лампу, послышался необычный стук. Не ветер — ставнями. Стучали в ворота. Все громче и нетерпеливее. Потом — в окно.

— Из волости! Отворяйте! Дело есть.

По голосу узнали — Симон Ермолаев. И, конечно, не один.

— Похоже, с обыском, — сказала Надежда, торопливо одеваясь в темноте.

Владимир Ильич, уже одетый, подбежал к окну.

— Какое может быть дело среди ночи?

— Спешное. Отворяйте, сосед! Дожжина-то льет как из ведра! Я насквозь промок!

Засветили лампу.

В дверях показалась Елизавета Васильевна, едва успевшая накинуть халатик:

— Один переметнулся через забор. Открыл калитку.

И тотчас же забарабанили в дверь. Уже не кулаком, а эфесом шашки.

Ульяновы тревожно переглянулись. Что послужило поводом для набега? И хорошо ли спрятана нелегальщина?

Карточка Чернышевского?.. Надя не раз уговаривала убрать со стола, чтобы нежданный посетитель не мог обвинить в хранении нелегальщины. Николай Гаврилович — дорогой для них человек. Но что же делать? Недавно скрепя сердце Владимир согласился спрятать. И альбом с карточками других ссыльных, выдающихся людей России, проходивших через красноярскую тюрьму, теперь тоже припрятан. А оплошность не исключена, и Владимир сказал:

— Ты еще посмотри тут…

Внешне спокойный, собранный, умеющий держаться с достоинством перед любыми чинами полиции и жандармерии, он со свечкой в руках пошел к входным дверям. Но не спешил в сени. Если сорвут дверь с крюков, он разговором задержит «гостей» в кухне. Надя успеет все убрать.

В его памяти пронеслись дни и недели шушенского сидения, одна за другой вспомнились многочисленные встречи с друзьями, вереницей промелькнули тайные письма, полученные от Анюты, от товарищей по ссылке, а также отправленные им самим в Женеву и Цюрих.

Что, что могло попасть в руки охранки? О чем дозналась жандармерия?..

…На масленицу приезжали товарищи из Минусинска. Каждый день приходили Проминские и Энгберг. Целая дюжина гостей! И уже одно это не могло не встревожить стражника Заусаева — по три раза в день вламывался в дом…

Донес?

Но с тех пор прошло два месяца. Нагрянули бы раньше.

Что-то другое послужило поводом.

А что?

…Перед пасхой почтарь привез долгожданную посылку, адресованную Елизавете Васильевне. Писарь, надо полагать, догадался: имя тещи — для отвода глаз.

И Заусаев в то утро торчал в волости, даже заметил с ехидцей:

— Больно продолговат ящик-то. — Приподняв, покачал на руках. — И тижелай!

— Мясорубку да утюг прислали родственники, — без малейшей запинки объяснила Елизавета Васильевна.

— А, позвольте узнать, какого он калибра, утюг-то?

— Ну-у, обыкновенный. И в письме писали о мясорубке: фарш дает хороший. Хоть на пельмени, хоть на котлеты. На пасхе заглянете — отведаете. И рюмочку поднесу.

— Кхы! Кхы! Мимо не пройду. По должности.

А на следующий день соседи увидели в руках у него, поднадзорного Ульянова, новое ружье. Централку Франкотта! Лавочник Строганов даже позеленел от зависти.

Хотелось поскорее пристрелять ружье в цель — углем начертил на заборе кружки. Утром, пока звонили в церковные колокола, сделал несколько выстрелов. Соседи услышали. Симон Афанасьевич, с которым встретился в проулке, попенял заплетающимся — после пасхального обеда — языком:

— Негоже, «политик». В свет… В светло Хр-ристово… Из р-ружья… Негоже…

Отправил донос?

В таком случае явились бы днем. И одни бы полицейские. А тут сквозь дверь слышно — позванивают шпоры. Жандарм пожаловал!

Где и в чем он, Ульянов, допустил промах? Или Надя?

…Первого мая поступили неосторожно. Не могли в такой день отсиживаться дома.

Красный платок развевался, как флаг. Кто-нибудь мог увидеть.

Но это же было только вчера. Если даже с нарочным отправлен донос, все равно жандармы приехали бы не раньше завтрашнего дня.

Повод какой-то иной…

Стучали разъяренно. Наваливались с такой силой, что скрипел деревянный засов. Но как-никак все же выиграно несколько минут, и Надя могла успеть спрятать нелегальщину. Можно и открывать.

Первым, звеня шпорами, показался в проеме двери высокий, бравый служака политического сыска, за ним — толстяк с холеным подбородком и пышными, слегка посеребренными сединой бакенбардами. У обоих поверх шинелей — брезентовые плащи с капюшонами.

Следом вошли: Заусаев со своей неизменной шашкой на боку, но без книги о надзоре, Симон Афанасьевич Ермолаев, в новеньком армяке из верблюжьей шерсти, и еще один понятой в старом шабуре, подпоясанном домотканой опояской.

Раздеваясь, толстяк отряхнул намокший плащ и, поправив прокурорский вицмундир с орлеными пуговицами, добродушно посетовал:

— Ну и погодка, я вам доложу! — Заметив, что на пол уже натекли лужицы дождевой воды, бросил в сторону Елизаветы Васильевны: — Извините, мадам.

Высокий, бесцеремонно всматриваясь в лицо Владимира Ильича узко поставленными, прощупывающими глазами, спросил чеканно и строго:

— Господин Ульянов? Мы потревожили вас по случаю необходимости произвести обыск. Вот ордер.

— Долг службы, — добавил толстяк, как видно еще не привыкший к своей роли.

— Мы, — продолжал высокий, недовольно кашлянув и покосившись на толстого, — это я, отдельного корпуса жандармов подполковник Николаев, и присутствующий при сем товарищ прокурора Красноярского окружного суда Никитин.

Откинув капюшон, подполковник привычно пошарил глазами по углам кухни и, звеня шпорами, так неожиданно заглянул в боковушку, что Паша вскрикнула и закрылась одеялом с головой.

— По какой причине не открывали? — Николаев принюхался, не пахнет ли из печи горелой бумагой. — Заставили ждать под дождем.

— Мы спали, и нам нужно было одеться.

— Довольно убедительно. — Товарищ прокурора утер платком лицо, мокрое от дождя, расправил бакенбарды. — Как всяким интеллигентным людям…

— Допустим… — Подполковник вслед за плащом снял шинель и, охорашиваясь, тронул аксельбанты — плетеные шнуры, спускавшиеся с плеча на грудь; широким шагом направился в столовую. — Допустим, что говорите правду. В таком случае без дальних слов: предъявите для осмотра корзину с бумагами государственного преступника Федосеева, застрелившегося в прошлом году в Верхоленске.

— Ни о какой корзине не имею представления.

— Ой ли?! А письма об этой так называемой трагической кончине единомышленника? Тоже будете отрицать?

— Письма получал.