водкой для них не бегали… Вот только почему-то до больших званий, как правило, не дослуживались, и висюлек ментовских на мундирах у них было немного. Зато было много морщин, тоски в глазах и ранних болячек…

«Странное дело, — думал Барон, подходя к кабинету для допросов. — Что за государство у нас такое дебильное? Больше всего ведь обижает именно тех, кто честно и преданно ему служит… Не страна, а мама сумасшедшая: чем лучше дитя, тем больше его бьет…» — Входи! — втолкнул его в кабинет контролер. Юрий Александрович расцепил руки за спиной и огляделся. На этот раз следователь Задульский действительно не стал утруждать себя приходом — в кабинете за столом сидел Колбасов и курил, листая какой-то иллюстрированный автомобильный журнал.

Увидев Барона, Колбасов заулыбался, бросил журнал на стол, поднялся навстречу. При всем показном радушии руку, однако, протягивать не стал, наверное, предполагал (и не без оснований), что старик может и не пожать ее. А зачем обострять обстановку в самом начале разговора? Как любит говорить Геннадий Петрович Ващанов: «Каждый опер должен быть еще и дипломатом…» — Здорово, Михеев, — бодрым голосом начал Владимир Николаевич. — Как тебе сидится? Курить будешь?… Ах да, я и забыл совсем, ты же у нас здоровье бережешь, до ста лет дожить хочешь, не иначе… Я слышал, прихватило тебя тут чуток? Как, оклемался уже? Юрий Александрович пожал плечами и присел за стол.

— Оклемался… Душновато тут, да и лет мне уже много… А насчет того, кто сколько прожить хочет, это не нам решать. Судьбу не переспоришь. Давайте ближе к делу, начальник. Что вам от меня нужно? Поздно уже, я устал.

— Ты не торопись, не торопись, Михеев. — Колбасов раздавил в видавшей виды жестяной банке окурок и подался вперед. — Устал он! А я что — не устал?! У меня, может, дома дети некормленые, жена неебаная, а я тут с тобой кувыркаюсь… Устал он, понимаешь…

— Тяжело вам, — сочувственно закивал Барон, пряча усмешку в морщинках лица. — Плохо это, когда при живой жене — и дети некормленые…

— Ты позубоскаль мне еще! — озлобился Колбасов. — С женой у меня полный порядок! Ладно, к делу так к делу… Только прежде чем к основному вопросу перейдем, скажи-ка мне, старче, чего это тебе спокойно-то не сидится? Не наигрался еще в свои игрушки?

— Не пойму я вас что-то, начальник, — устало прикрыл глаза Барон. — Загадками изъясняетесь…

— Ой, куда мне! — заблажил Владимир Николаевич. — Это ты у нас сплошная загадка ходячая… Не успел в хату прийти, а там уже и покойник образовался… Здоровый такой парнишка был — и вдруг упал с койки и умер… Скажешь, что ты ни при чем, в святом неведении находишься? Воры бандитов по всей России мочат… Или и это для тебя новость?! Ну, что молчишь, Михеев? Язык проглотил?

— Да нет, язык на месте… Что касается пацаненка убившегося — так вопрос не ко мне… Он еще жив-здоров был, когда у меня приступ начался… А потом я сознание потерял, очнулся, когда уже в лазарет несли… В камере говорили, что парнишка сам со шконки свалился…

Юрий Александрович говорил глухо и абсолютно равнодушно, понимал, что ни в чем разубедить Колбасова не сможет. Как можно разубедить человека в том, во что он и сам не верит… Просто у опера, как ему кажется, козыришко лишний на руках завелся, вот он и пытается его разыграть… Оэрбэшник, словно подслушав мысли вора, саркастически усмехнулся:

— Конечно, сам упал! Не падал, не падал, а тут вдруг упал… Ты думаешь, я тебе поверю? Не смеши меня, Михеев!

— Мне без разницы, во что вы верите, начальник… Считаете, что паренька я уделал, — Бог вам в помощь, раскручивайте… Если у вас там на ОРБ еще чего-нибудь нераскрытое числится — вешайте все на меня…

— Не храбрись, Михеев… Не надо! Ты в говне со всех сторон, и сгноить тебя в тюрьме проще, чем в канаву поссать… Но все ведь может измениться… Ты хорошо подумал над тем, что я тебе в прошлый раз предлагал?

«Господи, — с тоской подумал Юрий Александрович, — ну до чего же примитивно… Хоть бы из простого профессионального любопытства попробовал что-нибудь поэлегантнее закрутить… Ваша беда дорогой товарищ Колбасов, в том, что вы мало читали книжек, вот и с фантазией бедновато…» Вслух он однако, сказал совсем другое:

— Что вам от меня нужно, начальник? У меня после приступа до сих пор в голове мысли путаются…

— Кончай дурковать! — Колбасов начал заводиться, не понимая еще, что уже отдал инициативу в игре Барону — теперь уже старик управлял беседой, а опер лишь послушно двигался по вешкам, расставленным вором. Колбасов хотел напугать и эмоционально подавить Михеева, а вышло все наоборот — оэрбэшник сам утратил психологическое равновесие… Потерял равновесие — стал уязвимым. Это правило справедливо для любого поединка, в том числе и для словесного. — Ты мне — картину! Я тебе — свободу! — нервничая, Владимир Николаевич облизывал верхнюю губу, оставляя на усах капельки слюны. — Это очень много, особенно для тебя… Хоть помрешь не на нарах…

— М… м… м… угу, — глубокомысленно промычал Барон, понимающе кивая. — Воля, конечно, дороже картины… А про какую живопись у нас речь шла?

Юрий Александрович сделал ударение в слове «живопись» на последнем слоге, нарочито валяя ваньку.

— Не еби мозги!! — Колбасов грохнул кулаком по столу так, что жестянка с окурками подскочила и упала набок. — «Эгину»!! Рубенса! Тьфу ты, блядь, Рембрандта!

— Ах, да-да… «Эгину»… Копию? — Барон потер пальцами виски и сморщил нос. — А кто эту копию писал-то? А, начальник?

— Да какая, в жопу, разница?! — Опер возбужденно вскочил из-за стола и забегал по кабинету. — Ты отдай ту, что взял, а кто там ее писал — дело двадцатое… Понял?

— Понял, — кивнул Юрий Александрович. — Почто не хотите вы, начальник, ошибку свою признать. Нет у меня того, что вы ищете…

Лицо Колбасова начало наливаться нехорошим сиреневым цветом, казалось, еще немного — и он окончательно взорвется, заорет дурным голосом, или ударит старика, или начнет его душить. Однако Владимир Николаевич сумел справиться со своими эмоциями. Со свистом выпустив воздух сквозь зубы, опер помолчал несколько секунд, потом дернул шеей и почти спокойным голосом сказал:

— Михеев… Мы не ошибаемся. Картина у тебя. Ты мне говоришь, где она запрятана. Я ее изымаю. И все. Через три дня после этого ты уже пьешь пиво на свободе. Любишь пивко-то? Я тебе специально баночку принес… На нарушение ради тебя иду. На! Только пей здесь. — Колбасов вытащил из кармана куртки банку датского пива и широким жестом протянул ее Барону.

— Я не пью пива, — покачал головой Барон.

— Что? И пива не пьешь? — удивился Колбасов. — Ну и хрен с тобой. Тогда я выпью.

Владимир Николаевич с хрустом выдрал из банки кольцо с жестяным язычком и истово присосался к скважине. Видимо, пивко успокаивающе повлияло на организм Колбасова, потому что, опустошив банку, он вытер губы ладонью, снова сел за стол и заговорил вполне дружелюбным тоном:

— Ну пойми же ты. Пойми! Ты — старый, больной человек. Не сто же лет жизни ты себе отмерил? У тебя каждый денек сейчас на счету. Отдай картину — и все будет хорошо. Дело твое я за пару дней вчистую закрою. На свободу пойдешь с чистой совестью, денег на жизнь у тебя и так хватит, заныкал ведь на черный день-то? Заныкал… По глазам вижу… Ведь хату на Каменноостровском ты взял. Ты. Твои же люди тебя и сдали…

— Да? — удивился старик, подумав о Пианисте. — Это кто же? Захваченные вами в плен бригады моих боевиков?

— Не важно, — махнул рукой Колбасов. — Ты сам знаешь кто… «Нет, про Жору он ничего не знает», — понял Барон, а вслух сказал:

— Ну так если мои люди вам меня сдают вчистую, вы бы и поинтересовались у них, где я тайники свои укромные сделал…

— Мы без тебя разберемся, что у них спрашивать, — устало сказал Владимир Николаевич. — Ты главное пойми: ни продать картину, ни воспользоваться своими деньгами ты уже не сможешь. Не сможешь!!