— Она, она зеленая была!!! — грянули все хором…

В тот день две «двойки» обошли по три двора — получив «на выходе» лишь гудящие от усталости ноги и одуревшие вконец головы…

Богуславский, вернувшись после «координационного совещания» к себе в ГУВД, собрал в 7-м отделе не только всех сотрудников, но и подтянул еще из районов группы по карманным кражам: народу набралось прилично. Всем им Богуславский сказал:

— Мне нужны любые эпизоды, которые вы только сможете вспомнить, где происходили «кидки» — не типичные… ну, не общеуголовные… талантливые, может быть — с убийствами… В общем — все нестандартное. Вопрос серьезнейший, попрошу отнестись к нему как к своему родному. За информацию, представляющую оперативный интерес, я лично буду отстаивать любые премии и поощрения у начальника ГУВД. Лично! И еще, братцы… поскребите по сусекам: у агентуры, у коллег… может, кто-то что-то вспомнит — нужен человек… молодой, подлый, умный, не судимый, не стоящий на профучетах, совершающий подставы грамотные, если хочет убить, то часто действует чужими руками, но может и сам, вот в таком разрезе. Результаты — мне письменно, чтобы я не сошел с ума от разговоров. Справки можно писать и неформальным языком — если что, я переспрошу. Короче — выручайте!

И около шестидесяти ушлых оперов разошлись, озадаченно почесывая затылки. А шестьдесят оперов — это сила…

…Боцман же, вернувшись из кабинета Токарева в свой собственный, достал со шкафа несколько картонных коробок из-под женских сапог и туфель. В них находились сотни карточек с фотографиями блатных и ранее судимых. Он вывалил все на стол и диван, открыл бутылку портвейна и налил себе стакан. Потом медленно всосал его. Пригладил седеющий ежик на голове. Вздохнул и стал вспоминать, перебирая и раскладывая карточки в разные стороны. Перед Боцманом проплывали истории, драмы, оперетки и триллеры. Старый опер то ржал, как пьяный, услышавший пошлый анекдот, то сопел и хмурился — все зависело от конкретной фотографии, которую он брал в руки. К вечеру Боцман зашел в гастроном, прикупил целую сетку портвейна и побрел к своему корешу, OOP[5] Кувшинову, по прозвищу Кувшин. Кувшин родился в 1929 году и имел восемь судимостей, начиная со страшного 1942 года. В свое время Боцман жил с ним на одной лестничной клетке, и Кувшинов состоял у опера под надзором как особо опасный рецидивист. Они познакомились, а потом и подружились. Боцман нес в сетке, кроме портвейна, еще и белую канцелярскую папку на тесемочках, в которой были десятки нужных для беседы фотографий. Кувшина боялись многие, а он испытывал смесь уважения и страха к Боцману — который, кстати, когда-то занимался гиревым спортом.

Что касается Жени Родина, то он нырнул в архивные ниши на Литейном, 4, где хранились древние ОПД — толстые, пыльные, мудрые и страшные. Женя вчитывался в тошнотные эпизоды изнасилования детей, каннибализма, расчленения и некрофилии. Родин искал непонятное. Искал Зверя.

Птицын же особо не мудрствовал — ему все-таки поручили перелопатить обычные нераскрытые (то есть — не зверские) убийства. Птица перепоручил эту работу двум своим надежным корешам, которых сам выручал, но по другому профилю. Себя Птицын сильным аналитиком не считал. На корешей обрушился вал результатов взаимоотношений братвы, сводившихся к выстрелам в грудь и в спину в парадных и около автомобильных стоянок. Оригинального в этом потоке было маловато, но приятели Птицы старались на совесть и даже перезванивались с другими подразделениями.

Сам же Птицын вернулся к своему задержанному, которого он, уходя на «совещание» к Токареву, приковал наручниками к батарее. Задержанный ну никак не хотел говорить, куда поставил «пятерку», угнанную у убитого на прошлой неделе официанта. Доказательств на задержанного не было никаких, но паренек этого не знал и потому нервничал.

Птица посмотрел на клиента и на всякий случай, не думая, огорошил того предложением:

— Дружище-тобик, если ты мне расскажешь про одного кастрата… это образ такой — то я тебя отпущу…

— Ничего не знаю! — взвизгнул задержанный. Птицын сокрушенно вздохнул:

— А ты, часом, не в команде «Абвер-Рига» подготовку проходил у Канариса?[6]

Парень удивился, услышав незнакомую фамилию:

— Это кто такой?

— Да был такой, адмиралом работал. Так вот, у него три фигурки обезьянок на столе стояли — одна уши зажимает, другая глаза закрывает, третья ладошкой за рот держится… «Ничего не слышу», «ничего не вижу» и «ничего не скажу»…

— Не видел я твоих обезьян! — убежденно помотал головой задержанный, на что опер вздохнул еще более сокрушенно:

— Ну, тогда будем лечить тебя от клептомании народными средствами…

Птица не суетился. Он ждал команды: «Эскад-рооо-он! Шашки к бою!!!!» — и вот тут равных ему уже не было бы…

Ваню Кружилина Токарев-старший, пользуясь положением, запряг как ординарца-вестового. Задачей Вани стало носиться между подразделениями этаким фельдъегерем с особыми поручениями. Василий Павлович начал его гонять незамедлительно:

— Кружилин! Кружилин!!! Кружилин, мать твою!!!!

— Я!

— Во время боя команды исполняются бегом!!!

— Есть!

— На жопе шерсть!!! Живо! Одна нога здесь — другая в райотделе ГБ на Большой. Там тебя ждет Латов Андрей, для тебя — Петрович. Он даст список торгашей, партработников с Острова, которые были осуждены, замешаны или перемешаны. Вникнуть в суть вопроса и — со списком назад. Контакт дружеский, так что… Усек? Да, потом к участковому Мтишашвили, и нагрянете с ним на столовую № 6, где хоть из-под земли найдете тысячи нарушений. Когда заведующий столовой будет намекать вам на связи там… может быть, и в райотделе — кричите: да нам, мол, по хуй!!! А я вас потом за это безобразие накажу…

А вечером того же дня Артему пришлось как «координатору-состыковывателю» присутствовать еще на одном «совещании» — еще менее формальном, чем в кабинете отца, поскольку этим сходняком рулил Варшава. Вор собрал самых неразговорчивых из своего мира, а потому — самых надежных. К Варшаве пришли Есаул, Тихоня с Баламутом, а также известные скокари Груздь и Шляпа. Гости заявились по воровской манере не с пустыми руками — каждый захватил по «мальку» водочки. Зная, что разговор предстоит серьезный, собравшиеся с интересом косились на Токарева-младшего и на присутствовавшего там же молчаливого Тульского, напоминавшего божьим провидением выправляющегося дауна — его еще поколачивало, но соображать уже начал.

Тихоня и Баламут были породистыми карманниками. Они соблюли три основных воровских заповедей: сидели с малолетки, в армию не пошли и имели правильную сексуальную ориентацию.

Тихоня бывал истеричным, но, так как это сводилось к игре на публику, — опасности в эти минуты не представлял. Опасным он становился, когда вдруг притихал. Тогда он вбирал в себя воздух, задерживал дыхание и кидался на противника, как песчаная змея эфа. Как-то раз один культурист сказал ему на канале Грибоедова:

— Я запрещаю тебе воровать возле моего кафе!

Тихоня притих, кинулся, откусил спортсмену ухо, и культуриста после этого прозвали Пью.[7]

Баламут свой псевдоним получил за неуемный мутный характер. Если что-то ему было не по душе — начинал орать, что, дескать, в гробу он все видал и так далее и даже более. При этом он размахивал руками и кидался пепельницами. Правда, утихал он быстро. Однажды он разошелся так, что даже напугал конвой на этапе Пермь — Коряжма. Потом утих, а конвой, наоборот, — взъерепенился, даже ведро хлорки по вагону рассыпали отчего зэкам стало оч-чень неуютно. Так до Коряжмы и ехали. Когда добрались наконец, то каторжане, перемещавшиеся со скандалистом в одном «купе», сказали ему душевно:

— Поклон тебе, Баламут, до земли!

Груздь со Шляпой слыли профами по зажиточным квартирам. Инструмент, то есть разнообразные отмычки, они всегда изготавливали сами. Работать любили ладно, не торопясь, и предпочитали «ставить»