– Да, любопытно, – отозвался Босх. Больше он ничего не сказал.

– Готовишь бумаги по своей перестрелке? – спросил Петерсон, усаживаясь поудобнее за пишущей машинкой. И когда Босх не ответил, прибавил: – У тебя сигаретки не найдется?

Босх встал и отнес Петерсону всю пачку. Он положил сигареты на пишущую машинку перед ветераном и сказал, что они его. Петерсон намек понял. Тут не было ничего личного, но Босх был не намерен толковать о произошедшем, особенно о том, что делали в депозитарии два копа из СВР.

После этого Петерсон принялся за работу, а Босх вернулся к своему журналу регистрации убийств. Он закончил его перечитывать, и при этом ни единый проблеск догадки не вспыхнул у него в голове. В дальней части комнаты щелкала пишущая машинка, а он в мрачной задумчивости сидел за столом, курил и старался придумать, что еще можно сделать.

Он решил позвонить себе домой и проверить автоответчик. Поднял трубку стоящего на столе телефона, но потом решил поступить по-другому и положил трубку обратно. На тот случай, если вдруг его телефон прослушивался, он подошел к другому – на том же столе, но у рабочего места Джерри Эдгара – и стал звонить с него. Дозвонившись до своего автоответчика, набрал нужный код и прослушал с дюжину сообщений. Первые девять были от копов и кое-каких старых товарищей; все желали ему скорейшего выздоровления. Последние три, совсем недавние, были от больничного врача, Ирвинга и Паундза.

– Мистер Босх, это доктор Маккена. Я считаю очень неразумным и опасным с вашей стороны то, что вы покинули госпиталь. Вы рискуете нанести еще больший вред своему организму. Если вы получите это сообщение, будьте добры вернуться в больницу. Пожалуйста. Мы сохраняем за вами койку. Если вы не вернетесь, я официально отказываюсь считать вас своим пациентом. Спасибо.

Ирвинг и Паундз не были столь же обеспокоены состоянием здоровья Босха.

Сообщение Ирвинга звучало так:

– Я не знаю, где вы находитесь и что делаете, но хорошо бы причина была в том, что вам просто не нравится больничная еда. Подумайте о том, что я сказал вам, детектив Босх. Не совершайте ошибки, о которой мы оба будем жалеть.

Ирвинг не озаботился тем, чтобы назваться, но в этом и не было необходимости. Не сделал этого и Паундз. Его сообщение было последним. Оно звучало в унисон:

– Босх, позвоните мне домой, как только получите это сообщение. Меня информировали, что вы сбежали из больницы, и нам нужно поговорить. Босх, вам запрещается, повторяю: запрещается – всякого рода расследование по делу, связанному со вчерашней перестрелкой. Перезвоните мне.

Босх повесил трубку. Он не собирался звонить никому из них. Не сейчас, во всяком случае. Сидя на рабочем месте Эдгара, он заметил на столе блокнот для заметок, на котором было нацарапано имя Вероники Нис. Матери Шарки. Там же стоял номер телефона. Должно быть, Эдгар звонил ей, чтобы уведомить о смерти сына. Босх представил, как она берет трубку, ожидая, что это очередной ее безмозглый клиент, а вместо этого слышит известие о смерти сына.

Мысль о мальчике напомнила Гарри о допросе. Он до сих пор еще не транскрибировал магнитофонную запись. Он решил ее послушать и вернулся на место. Достал из ящика стола свой магнитофон. Пленки не было. Босх вспомнил, что отдал ее Элинор. Он пошел к стенному шкафу, где хранился запас канцелярских и прочих принадлежностей, пытаясь прикинуть, сохранилась ли еще запись на дублирующей ленте. Дублирующая лента автоматически перематывалась, когда достигала конца, а затем начинала записывать поверх старой записи. В зависимости от того, насколько интенсивно использовалась звукозаписывающая аппаратура со вторника – то есть со времени допроса Шарки, – тогдашние вопросы и ответы могли все еще оставаться на дублирующей ленте.

Босх вынул кассету и понес к своему рабочему месту. Вставил ее в свой портативный магнитофон. Надел пару наушников и перемотал ленту до начала. В течение нескольких секунд он выборочно прослушивал ее в поисках своего голоса, голоса Шарки или Элинор, а затем с помощью скоростной перемотки перематывал вперед секунд на десять. Он повторял эту процедуру в течение нескольких минут, пока наконец на второй половине пленки не отыскал нужную фонограмму.

Как только он ее нашел, то немного отмотал пленку назад – чтобы услышать беседу с самого начала. Он отмотал слишком далеко, и в результате ему пришлось прослушать последние полминуты чужого, предыдущего, допроса. Затем послышался голос Шарки:

– Чего вы на меня таращитесь?

– Не знаю. – Это был голос Элинор. – Я подумала, не узнаешь ли ты меня. Твое лицо кажется мне знакомым. Я не заметила, что таращусь.

– Чего? Почему это я должен вас узнавать? Я не замешан ни в каких федеральных штучках, леди. Я не знаю, с чего…

– Все в порядке, не кипятись. Твое лицо показалось мне знакомым, вот и все. Я подумала, может, ты меня знаешь. Давай подождем детектива Босха.

– Угу, ладно. Я не против.

Потом на пленке наступило молчание. Босх слушал, несколько озадаченный. Потом сообразил, что прослушанный им отрывок был записан до того, как он вошел в комнату для допросов.

Что она делала тем временем? Тишина на пленке закончилась, и Босх услышал свой собственный голос.

– Шарки, мы собираемся записать разговор на пленку, потому что это позволит позднее пройтись по нему заново, – сказал Босх. – Как я сказал, ты не подозреваемый, поэтому тебе…

Босх остановил пленку и перемотал до того места, где происходил обмен репликами между мальчиком и Элинор. Он прослушал запись еще раз, а потом еще. Всякий раз это звучало так, словно его ударяли в самое сердце. Его ладони вспотели, и пальцы соскальзывали с кнопок магнитофона. Наконец он стащил с себя наушники и швырнул их на стол.

– Проклятие! – сказал он.

Петерсон перестал стучать на машинке и покосился на Босха.

К тому времени как Босх добрался до кладбища ветеранов в Вествуде, было чуть за полночь.

Он выписал себе новую машину в гараже полицейского участка на Уилкокс-авеню, а затем поехал к дому Элинор Уиш. Света в ее окнах не было, и Гарри ощутил себя тинейджером, выслеживающим подружку, которая его бросила. Несмотря на то что рядом никого не было, он почувствовал смущение. Босх не знал, как бы повел себя, если бы у нее горел свет. После этого направился обратно, в восточную часть, к кладбищу, думая об Элинор и о том, как она предала его – в любви и в работе, и все это в одно и то же время.

Он начал с предположения, что Элинор спросила Шарки, не узнает ли он ее, потому что именно она сидела в джипе, который доставил тело Медоуза на плотину. Она искала признаки того, что мальчик узнал ее и отдает себе отчет в этом. Но тот не узнал. Шарки продолжал – уже после того, как Босх присоединился к допросу – утверждать, что видел двоих, и оба, по его словам, были мужчинами. Он сказал, что тот из них, что поменьше, оставался в машине, на пассажирском сиденье, и совсем не помогал выгружать тело. Босху казалось, что ошибка мальчика должна была бы гарантировать тому жизнь. Но он также понял, что сам вынес Шарки смертный приговор – когда предложил подвергнуть его гипнозу. Элинор передала это Рурку, который знал, что не может рисковать.

Следующим шел вопрос «Зачем?». Самым простым ответом был ответ: «Из-за денег», но у Босха не получалось убедительно приписать Элинор этот мотив. Тут было что-то еще. Другие участники преступления: Медоуз, Франклин, Дельгадо и Рурк – все были так или иначе связаны друг с другом. Связующей нитью было их общее вьетнамское прошлое, а также непосредственное знакомство в те времена с двумя нынешними жертвами – Бинем и Траном. Каким образом во все это вписывалась Элинор? Босх подумал о ее брате, погибшем во Вьетнаме. Не являлся ли он связующим звеном? Детектив помнил, как она называла имя: Майкл, но не говорила, как и когда он погиб. Он сам не дал ей это сделать. Сейчас Босх пожалел о том, что остановил ее, когда ей, очевидно, хотелось о нем поговорить. Она упомянула мемориал в Вашингтоне и то, как его посещение изменило ее. Что она могла там увидеть, произведшее на нее такое действие? Могла ли стена сообщить ей то, о чем она не знала?

Босх подъехал к кладбищу со стороны бульвара Сепульведа. Большие черные кованые ворота были