что туман будет. Будет, черт возьми. Хотя сейчас видимость превосходная.

Они вошли в пролив, и теперь никакие силы не могли бы заставить Антоненко повернуть назад.

Отблески сияния, будто легкий голубоватый дымок, скользили по береговым сопкам. На левом — высоком и обрывистом — берегу мигал маяк. Каждые полминуты он медленно, как подмокшая спичка, начинал разгораться, потом вспыхивал лучистым белым огнем и быстро гас. Вокруг бота теперь сгустилась тишина, потому что волны перестали разбиваться о борта, и только ветер посвистывал в оконной раме и сигнальных фалах да перестукивал двигатель. Но эти звуки были привычны и не замечались. Зато тишина промерзших скал и пустынных сопок на близких берегах была так явственна, что, казалось, ее можно ощутить как прикосновение чего-то холодного и упругого.

— Хорошо-то как, товарищ командир, — прошептал оживший рулевой. — Красота какая!

— На руле стоите! Помалкивайте, — буркнул Антоненко. Ему было не до красот вокруг.

Туман появился, когда прошли маяк. Будто кто-то начал вытаскивать из воды слой за слоем мокрую папиросную бумагу. Ветер трепал и рвал ее, комкал.

Антоненко чертыхнулся и вышел на крыло мостика. Он все еще не убавлял ход. Сквозь завесу тумана в бинокль можно было разглядеть три темных пятна — Три Сестры. Этого пока хватало для ориентировки. Лицо сильно мерзло, в горле першило от морозной сырости.

И Гуров и Сапухин тоже вышли на мостик. Ни тот, ни другой не были судоводителями и ничем не могли помочь командиру. Но самое их присутствие и уважение, с которым понимающие люди следят, как кто-то другой делает трудную и опасную работу, было приятно ему.

— На якоришку становиться не будем, лейтенант? — спросил Сапухин. И в его голосе звучало это вот уважение.

— Не будем, мичман. Ждет баржа-то.

— Ждет. Это точно.

— А ход немножко убавим, — сказал Антоненко, будто советуясь с мичманом. Он ни за что не стал бы говорить с такой интонацией, если бы не был уверен в том, что Сапухин ничего не может ему советовать.

— Сбавить ход завсегда лучше, — согласился Сапухин. Антоненко не слушал его. «Сбавлю ход — понесет течением с фарватера, — думал он. — Не сбавлю — еще хуже может быть, если на камни вылезешь…»

Туман все густел. Неприятное это чувство, когда впереди ни черта не видно, когда в таком узком проливе уже не может помочь компас, когда поздно поворачивать назад и когда самый верный выход — стать на якорь. Но стать на якорь означает задержку, которой никто не простит командиру судна, идущего на спасение.

«Зря полез, дурак, — подумал о себе Антоненко и приказал сбавить ход до малого. — Опоздаешь — пришьют неисполнение приказания. Зачем, скажут, проливом пошел».

Ни темных пятен у мыса Трех Сестер, ни левого островного берега не было видно. Сзади раздался тоскливый и нудный рев: маяк начал подавать туманные сигналы. Чуть слышно булькала под бортом вода.

— Влипли плотно. На якорь нужно. Я в прошлом году работал здесь. Шхуну поднимали. Так же вот шла в тумане, вылезла на кошки и затонула. — Гуров плюнул за борт и, не дождавшись от Антоненко ответа, добавил: — Если ветер не изменится, туман до рассвета простоит.

— Да, с морской стороны эти острова завсегда спокойнее обходить. В море и сейчас тумана нет. Он завсегда под берегом больше держится, — сказал Сапухин и стал хлопать себя по ляжкам. Он был в одном ватнике и сильно простыл.

— Я бы на вашем месте пошел отдохнуть в каюту, мичман, — не разжимая зубов, процедил Антоненко. «Всегда вот так люди: втравят в неприятность, а потом, как пескари от щуки, — в разные стороны. А я пройду! Пройду, дьявол побери!»

Лейтенант приказал послать на нос лотового, включил прожекторы. Он то свешивался через леера и слушал слабые всплески воды у камней близкого, но невидимого берега, то вчитывался в дрожание компасной стрелки. И продолжал вести судно вперед.

Временами казалось, что винт уже задевает грунт, и камни сейчас начнут пересчитывать шпангоуты и со скрежетом обдирать обшивку на днище. Антоненко стискивал поручни, морщился, курил почти не переставая. От табака саднило грудь. Никакого холода он давно уже не чувствовал.

Шли медленно, очень медленно, но все-таки двигались вперед и прошли пролив у Оленьих островов, ни разу не став на якорь. Антоненко потом и сам не мог понять, как он умудрился сделать это.

Вместо экономии во времени, этот проход проливом заставил потерять около двух часов, но, несмотря на это, хорошее настроение не покидало лейтенанта до самой Могильной. Ведь очень немногие решились бы вести судно в сплошном тумане через узкий пролив у Оленьих островов, да еще на таком сильном течении. А он не только решился на это, но и провел.

Баржа стояла в самой глубине бухты, под берегом. На носу баржи красным дымным пламенем горела бочка с соляром. Баржевик в рваном грязном полушубке, с заросшим клочкастой бородой лицом, суетливо бегая вдоль борта, принял швартовы и сразу перескочил на бот.

— Я было собрался уже на берег тикать. Цедит водичка-то. Давно за ватерлинию села баржа-то. Того и гляди потонет. Жутко одному-то, — скороговоркой, брызгая слюной в лицо Антоненко, говорил баржевик. — Сижу, значит, и жду, когда потонет. И в носовых отсеках воды уже до половины. Ты вот послушай… Во, во! Слышишь? Это бочки в трюмах всплывают на воде, ворочаются. Торопиться надо…

— Давайте, Гуров, посылайте человека в воду. Поопытней кого-нибудь. Выяснить размеры и характер пробоины. Сапухин, готовьте помпы. — Антоненко спрыгнул на баржу и подошел к люку центрального отсека. Бочки, всплыв, выглядывали в широкий проем люка. Надо было торопиться. Переборки действительно оказались слабыми, даже очень слабыми. Сколько времени баржа продержится еще на плаву — час, два? Дьявольский туман — сколько потеряно из-за него времени!

Было около одиннадцати часов, светало. Верхушки сопок, окружающих бухту, начинали синеть. Прилив сменился отливом. Из устья речки, которая впадала в бухту, медленно выплывали льдины. Они ударялись в натянутые якорные цепи баржи, скребли по ее борту. Ни дымка, ни звука вокруг.

Края пробоины в днище баржи оказались неровными. Разорванные, смятые скользящим ударом о камни, листы обшивки загнулись наружу. Аварийщики такие края у пробоин называют рвотинами, заусенцами. Пробоину, когда она с заусенцами, заделать трудно. Мягкий парусиновый пластырь рвется. Нужно или срезать заусенцы автогеном, но это долго, или делать жесткий пластырь — ящик, который закроет и пробоину, и ее неровные края. Такой пластырь делают из двух слоев досок с прокладкой из парусины между ними.

Антоненко сам командовал матросами, которые работали на сколачивании пластыря. Он шутил над их посиневшими от холода носами и показывал, как надо придерживать гвозди голыми, без рукавиц, руками. Ведь в рукавицах быстро не поработаешь. И опять никто не мог заметить, что на душе у лейтенанта сейчас скребут кошки.

— Ну, Гуров, как думаете, успеем или нет?

— Может, и успеем. Я своих водолазов для скорости послал подкильные заводить. Главное — это, чтобы пластырь в рвотины не уперся. Тогда надо под воду спускаться, помогать ему, а… — Гуров не договорил и сомнительно качнул головой. — Опасно это.

— Ну, ну! Рано киснешь, главный. Иди-ка посмотри, до какого уровня вода поднялась в трюмах, и доложишь мне. А я пойду чайку хлебну.

Пластырь изготовили за рекордно короткое время — час двадцать минут. Минут тридцать провозились со спуском его на воду. Люди работали с подкильными концами, стоя на барже, и Антоненко видел, что они нервничают. Тонущая баржа время от времени вздрагивала, бочки в ее трюмах шуршали друг о друга железными боками. Через подметки сапог и валенок чувствовалась судорожная вибрация стальных листов палубы. Матросы поглядывали на бот и явно ждали команды вернуться на него.

Поэтому, когда Сапухин крикнул, что пластырь, видимо, заело — он перестал двигаться по днищу баржи, Антоненко не поверил ему и сам обошел четыре группы людей, которые стояли на подкильных концах. Но пластырь действительно застрял.

Антоненко приказал людям покинуть баржу. Было ясно — без водолаза теперь не обойтись.