все высматривает да подсчитывает. Послушайте, юный сеньор! Я сейчас говорил вашему дяде кардиналу, что, мне кажется, вы и ваши товарищи немало разузнали о нашей армии и передали королю.

Рыцарь побледнел и опустил глаза.

— Ваше высочество, — пробормотал он, — я ведь только ответил на кое-какие вопросы.

— А как эти ответы согласуются с вашей честью? Ведь мы вполне доверяли вам, раз вы прибыли в свите кардинала.

— Да, милорд, я в свите кардинала, однако я подданный короля Иоанна и французский рыцарь, и прошу вас, не гневайтесь так на меня.

Принц скрипнул зубами, и его колючий взгляд уперся в юнца.

— Клянусь спасением души моего родителя, я с удовольствием убил бы вас на месте! Но одно вам обещаю: если ваш красный грифон покажется завтра на поле боя и если вас возьмут живьем, голова ваша тут же слетит с плеч.

— Милый сын мой, что за безумные речи! — воскликнул кардинал. — Даю вам слово, ни мой племянник Робер, ни кто другой из моей свиты не примет участия в завтрашнем сражении. А теперь я вас оставлю, и пусть Господь отпустит вам все грехи, ибо на всем свете нет сейчас никого, кто подвергал бы большей опасности свою жизнь и жизнь тех, кто вас окружает. Советую вам провести ночь в размышлениях и молитвах, дабы душа ваша была готова к тому, что, быть может, вас ожидает.

Сказав это, кардинал поклонился, направился в сопровождении своей свиты туда, где оставались их лошади, и отбыл в соседнее аббатство.

Разгневанный Принц повернулся на каблуках и возвратился в палатку, а Чандос оглянулся и дружески протянул руку Найджелу.

— Я много слышал о ваших благородных подвигах, — приветствовал он юношу. — Вы становитесь известны как странствующий оруженосец. В ваши годы я меньше прославил свое имя.

От гордости и удовольствия Найджел залился краской.

— Что вы, добрый мой господин, я сделал еще так мало! Но вот теперь, когда я опять с вами, я очень надеюсь научиться достойно исполнять свои обязанности: где еще мне завоевать славу, как не под вашим знаменем?

— Ну, так вы прибыли в самое удачное для этого время. Мы не можем покинуть это место иначе, как с великим боем, который навечно останется в людской памяти. Во всех наших сражениях на французской земле еще не было такого, чтобы они были так сильны, а мы так слабы: тем больше чести должно выпасть нам на долю. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы у нас было еще две тысячи лучников. Но и без них, не сомневаюсь, мы доставим французам предовольно неприятностей, прежде чем они выгонят нас из-за этих ограждений. А вы видели французов?

— Нет, добрый сэр, я только что прибыл.

— Я как раз собирался проехаться вдоль их расположения и посмотреть, нет ли там слабых мест, так что поедемте вместе, пока еще светло, увидим, что сможем — где и как они стоят.

На этот день из-за не очень уместного и совершенно бесполезного вмешательства кардинала Перигорского между армиями было заключено перемирие. Поэтому, когда Чандос и Найджел пробились на конях сквозь длинную изгородь, тянувшуюся вдоль расположения англичан, они увидели, что за ней по равнине небольшими группами разъезжают рыцари той и другой стороны. Французов было больше: им во что бы то ни стало надо было как можно лучше разузнать все об обороне англичан; многие из их разведчиков подъехали к изгороди почти на сотню ярдов, так что дозорам лучников то и дело приходилось приказывать им отойти назад.

Чандос медленно ехал среди этих рассеянных по лугу всадников. Многие из них были давнишними противниками, и то с той, то с другой стороны там и сям раздавалось:

«Эй, Джон!», «Эй, Рауль!», «Эй, Николас!», «Эй, Гимар!». Только один рыцарь бросил им не слишком уместное приветствие. Это был крупный мужчина с красным лицом — сеньор Клермон, у которого на плаще, по странной случайности, была изображена голубая дева в лучах солнца — эмблема, которую в тот день выбрал и Чандос. Пылкий француз бросился Чандосу наперерез и вздыбил коня.

— Давно ли вы, Чандос, — запальчиво начал он, — присвоили мой герб?

Чандос улыбнулся.

— А мне сдается, что вы присвоили мой, — отпарировал он, — ведь добрые уиндзорские монахини сшили мой плащ больше года назад.

— Если бы не перемирие, я доказал бы вам, что вы не имеете права его носить.

— Поищите мой плащ в завтрашнем бою, а я буду искать ваш. Тогда мы и решим дело в честном поединке.

Однако француз был человеком вспыльчивым, успокоить его было непросто.

— Вы, англичане, ничего не можете придумать сами, вот и хватаете у других, что вам приглянется.

С этими словами, сердито ворча, француз поехал своей дорогой, а Чандос пришпорил коня и с веселым смехом пустился по лугу.

Перед самым фронтом английской армии луг основательно зарос деревьями и кустарником, скрывавшими расположение французов. Однако, когда Чандос и Найджел оставили этот заслон позади, перед ними открылась полная картина французских позиций. В самой середине огромного лагеря стоял просторный высокий шатер из красного шелка. Над одной его стороной сверкали серебряные королевские лилии, над другой — золотая орифламма, боевое знамя старой Франции. Со всех сторон шатра, насколько хватало глаз, трепетали, раскачиваясь на ветру, словно тростинки в пруду, знамена и хоругви благородных баронов и прославленных рыцарей, а еще выше, над ними, развевались герцогские штандарты — знак того, что англичанам противостоят силы всех доблестных провинций Франции.

Горящими глазами смотрел Чандос на гордые эмблемы Нормандии и Бургундии, Оверни, Шампани, Вермандуа и Берри, сверкавшие в лучах заходящего солнца. Он не спеша ехал вдоль фронта французов, внимательным взглядом отмечая места расположения лучников, скопления германских наемников, количество пехотинцев, гербы всех славных вассалов и подвассалов, — они могли многое сказать о силе каждого отряда. Он проехал от одного края до другого, обогнул фланги, держась вне пределов досягаемости арбалетных стрел; потом, отметив в уме все, что было нужно, повернул коня и медленно, в глубоком раздумье, поехал назад, к позициям англичан.

Воскресное утро 19 сентября года от рождества Христова 1356-го было ясное и холодное. Легкая дымка, поднявшаяся над сырой долиной Мюиссона, окутала оба лагеря; голодные английские солдаты дрожали от холода, но потом, когда взошло солнце, туман постепенно рассеялся. В красном шелковом шатре французского короля — том самом, что накануне видели Чандос и Найджел, — епископ Шалонский служил торжественную мессу; он молился за тех, кому предстояло пасть, нимало не думая, что и его смертный час не за горами. Когда причастился сам король и четверо его сыновей, алтарь убрали и во всю ширину шатра поставили большой накрытый алой скатертью стол, вокруг которого Иоанн собрал всех своих советников, чтобы решить, как теперь лучше действовать. Похвастаться таким великолепным покоем не мог даже его собственный дворец: шелковый потолок, роскошные аррасские шпалеры на стенах, богатые восточные ковры под ногами.

Король сидел на возвышении под балдахином, на верхнем конце стола. Ему было тридцать пять лет, и он уже шестой год правил Францией. Он был невысок ростом, широкогруд и дороден: с лица его, покрытого красноватым загаром, смотрели темные добрые глаза. Ему не нужно было носить синий, расшитый серебряными лилиями плащ: величественная осанка сама уже говорила, что это король. Хотя он правил страной еще совсем недавно, молва о нем катилась по всей Европе: его считали добрым государем и бесстрашным воином — именно таким, в каком нуждалась рыцарственная Франция. Рядом, положив руку на плечо отца, стоял его старший сын, герцог Нормандский, совсем еще мальчик, и король Иоанн время от