Поразмыслив обо всем этом, я решил вести себя осторожнее. Прежде всего я вернул Саксону его нож и начал с ним обращаться вежливее, чем до сих пор. Начинались сумерки, когда мы пристали к берегу, а когда мы добрались до Хэванта, было уже совсем темно. Мрак был нам на руку. Вид нашего спутника, мокрого и без сапог и шляпы, привлек бы всеобщее внимание, а по околотку пошли бы сплетни. Пожалуй, и чиновники заподозрили бы неладное и начали бы следствие. Но благодаря темноте мы добрались до отцовского дома, не встретив ни души

Когда мы вернулись домой, отец и мать сидели около потухшего очага на стульях с высокими спинками. Отец курил свою вечернюю трубку с оринокским табаком, а мать занималась вышиванием. Я отворил дверь, а человек, мною приведенный, быстро шагнул в комнату. Раскланявшись с моими стариками, он начал изысканно извиняться за свое позднее посещение. Затем он рассказал о том, как я и Рувим вытащили его из воды. Я, несмотря на все усилия, улыбался. Меня смешило удивление, с которым взирала на пришельца мать, и действительно, он представлял презабавную фигуру. Длинные и тонкие, как у журавля, ноги без сапог находились в смешном контрасте с широкими голландскими шароварами. Камзол у него был из грубой шерстяной материи темного цвета с плоскими медными и вызолоченными пуговицами. Под камзолом виднелась светлая, отделанная серебряными галунами куртка. Вокруг шеи шел высокий, белый, по голландской моде, воротник, скрывавший его длинную худую шею. На этой длинной шее качалась щетинистая голова — ну точь-в-точь брюква, качающаяся на своем длинном стебле.

Стоя в этом странном наряде и моргая и жмурясь от света, Саксон продолжал бормотать свои извинения, причем непрестанно кланялся и приседал, словно актер в комической пьесе.

Глядел я на эту сцену с порога, а затем и сам хотел войти в комнату, но Рувим, стоящий сзади, удержал меня за рукав.

— Я не войду к вам, Михей, — сказал он, — мне кажется, что изо всей этой истории выйдет большая неприятность. Мой отец, хотя и по уши погружен в свое пиво, но держится правительственных взглядов и притом большой церковник. Я лучше буду держаться в стороне.

— Правильно, — ответил я, — тебе в это дело нечего вмешиваться. Но только будь нем, как рыба, и не рассказывай никому о том, что ты видел и слышал.

Рувим пожал мне руку и, исчезая в темноте, ответил:

— Я буду нем, как рыба.

Войдя в дом, я увидел, что мать уже ушла в кухню. Доносившийся оттуда треск лучины свидетельствовал о том, что она спешит развести огонь. Децимус Саксон сидел около отца на лубовом, окованном железом сундуке. Проницательные, полузакрытые глаза Саксона были устремлены в лицо моего отца, который в это время надевал роговые очки и вскрывал пакет, поданный ему его странным гостем.

Прежде всего отец бросил взор на подпись под этим длинным и мелко исписанным посланием. Он издал звук, означавший крайнее изумление, и долго глядел на эту подпись. Затем он вернулся к началу письма и прочел его внимательно до конца. Затем он снова прочитал все письмо. Очевидно, в письме никаких неприятных вестей не содержалось, так как глаза отца блестели от радости. Окончим письмо, он поднял голову, поглядел на нас и громко рассмеялся.

Успокоившись, он обратился к Саксону и спросил его, как попало в его руки это письмо и знает ли он об его содержании?

— Ну, что касается этого, так я могу вам это разъяснить, — ответил посланец. — Письмо мне было передано самим Диком Румбольдом в присутствии лиц, которых я не имею права называть. Знал ли я содержание этого письма? Ваш здравый смысл, сэр, должен подсказать вам, что я не мог его не знать. Взявшись передать это письмо, я рисковал собственной шеей; неужели же вы думаете, что я стал бы рисковать, сам не зная, для чего я рискую? Я, сэр, не новичок в этих делах. Вызовы, пронунциаменто, дуэли, перемирия и Waffenstillstandы, как говорят немцы — все это прошло через мои руки, и везде и всюду я оказывался на высоте положения.

— Вот как?! — произнес отец. — Вы, стало быть, принадлежите к числу правоверных?

— Смею думать, что я из тех, кои идут по узкому и тернистому пути, ответил Саксон, переходя на тот гнусавый тон, которым любили говорить крайние сектанты.

— Вы, стало быть, идете по тому пути, по которому нас не может вести ни один прелат, — произнес отец.

— Да, на сем пути человек — ничто, а Бог — все, — добавил Саксон.

— Хорошо! Очень хорошо! — воскликнул отец. — Михей, отведи этого почтенного человека в мою комнату, позаботься, чтобы у него было сухое белье, и подай ему мою лучшую пару из утрехтского бархата. Он поносит это платье, пока его собственное не высохнет. Подай также мои сапоги, может быть, они и пригодятся, знаешь, мои верховые сапоги из мягкой кожи. Шляпу мою тоже ему отдай, это та, с серебряным шитьем, что в шкалу висит. Прими меры к тому, чтобы этот почтенный человек ни в чем не нуждался. Все, что есть у нас в доме, к его услугам. Пока вы будете одеваться, сэр, поспеет ужин. Прошу вас, добрый мистер Саксон, идите скорее переодеваться, а то, пожалуй, вы схватите простуду.

Саксон торжественно встал и, сложив молитвенно руки, произнес:

— Вы забыли только об одном. Не будем откладывать этого дела и вознесем хвалы Всевышнему за Его неисчислимые милости и Его милосердие, с которым Он спас меня и мои письма из морской пучины, причем я уподобился спасенному Ионе, которого также, как и меня, злые люди выкинули за борт корабля. Почем знать, может быть, и в пророка Иону, как и в меня, стреляли из девятифунтовой карронады, но священное писание ничего об этом не говорит. Помолимся же, друзья мои!

И затем высоким голосом, нараспев, он прочитал длинную молитву, которая заканчивалась прошением о ниспослании благодати сему дому и его обитателям. Произнеся звучное „аминь“, Саксон позволил, наконец, отвести себя наверх. Мать моя, вошедшая перед молитвой в комнату и благоговейно внимавшая словам гостя, бросилась готовить для него совершенно особенный напиток, который, по ее мнению, составлял превосходное средство от простуды. Лекарство это состояло из стакана зеленой шафрановой водки, в которую было прибавлено десять капель эликсира Даффи.

Хозяйственная женщина была моя покойная матушка. У нее были предусмотрены всевозможные события и случаи и на каждый раз имелась своя особенная еда и питье. Болезни она также лечила всякие, и против каждого недуга у нее имелось в буфете приятное и вкусное лекарство.

Децимус Саксон явился в новом отцовском костюме из черного бархата и мягких ботфортах. Теперь это был совсем другой человек; он не походил на того смешного бродягу, который скользнул, подобно морскому угрю, в нашу лодку. Вместе с одеждой он, по-видимому, переменил манеру держать себя. Во все время „ужина он беседовал с матушкой в тоне вежливо-серьезном. Эта манера несравненно более шла к нему, чем прежняя; в лодке он произвел на меня дурное впечатление. Мне не нравилось его нахальство и многоречие.

Впрочем, говоря по правде, Саксону теперь разговаривать было некогда. Сдержанность его, может быть, объяснялась тем, что он усердно занялся едой. Сперва он съел изрядное количество холодного ростбифа, затем перешел к паштету с начинкой из каплуна, которому тоже воздал честь, а затем одолел окуня, в котором было, по меньшей мере, два фунта. Все это он сдобрил большой кружкой эля. Насытившись, он улыбнулся нам всем и объявил, что его телесные потребности на этот раз удовлетворены.

— У меня такое правило, — сказал он, — я руковожусь мудрым наставлением, гласящим, что человек должен вставать из-за стола с сознанием, что он мог бы съесть еще столько же.

Когда со стола убрали и мать ушла спать, отец обратился к гостю и спросил:

— Из ваших слов я понял, сэр, что вам на вашем веку пришлось много потрудиться?

Гость, который н это время свинчивал свою трубку, ответил:

— Я — старый солдат, худая и костлявая собака, обученная как следует и деле мертвой хватки. Моя грешная плоть носит следы многих ударов и порезов; большинство этих ран я получил, сражаясь за